Алексей Пшенов - Шесть, шесть, шесть… Страница 16

– А что это за игра с таким глупым названием? – пренебрежительно поинтересовался Егор.

– Сека отдаленно похожа на покер, только гораздо проще. Сначала составляется банк, допустим по пятачку, потом всем раздается по три карты. Считаешь очки, и либо делаешь новую ставку, что называется, проходишь, либо нет – врываешь. Очки считаются как в буре, но только по масти: тузы – одиннадцать, картинки – по десять, остальные по номиналу и только шестерки-шохи идут за одиннадцать и как джокеры присоединяются к любой масти. С ними так же считаются парные карты разной масти, допустим, шестерка и две девятки – это двадцать девять очков, а шестерка и две дамы – тридцать одно. Это называется кривые рамки. Три одинаковых карты – прямые рамки. Три восьмерки – это двадцать четыре, а три туза – тридцать три. А вот три шохи – это и есть сека, тоже тридцать три, и выше не прыгнешь. Бьет и трех лбов и шестерку с двумя тузами. Серьезные мужики у нас во дворе играли в секу без шох, только на масть. Так сложнее, количество вариантов значительно меньше. А мы, пацаны, играли по-колхозному с шестерками, рамками и двумя лбами. В общем, положил я перед собой рубль мелочью, он у меня всегда был заранее отсчитан, и игра началась. В тот день мне везло, уже через полчаса я выиграл больше трех рублей. И тут Титов, тасуя, уронил колоду на землю, карты разлетелись, некоторые попали в лужу. Карты собрали, разложили сушиться, забрали новые фишки у молодых, пересчитали, но там не оказалось пары картинок, и откуда-то принесли еще одну колоду. Словом, Титов и братья Бирюковы суетились как наскипидаренные, а я, вполне довольный собой, курил и не обращал на них никакого внимания. Они проигрывают, пусть сами и решают свои проблемы. Наконец, снова сели за стол. Потянулись – кому сдавать – выпало Бирюкову сидевшему справа от меня. Его брат сидел напротив, а Титов слева. Я на первой руке сразу затемнил пятачком, то есть сделал первую ставку, не глядя в свои карты. Удобно тем, что остальные должны либо проходиться гривенником, либо врывать, а вскрыться можешь только ты, доставив пятачок и уравняв ставки. Все прошлись, я беру свои карты, сложив их стопочкой. Первая – крестовая шестерка. Тяну из-под нее вторую – шоха червей! Третью смотреть пока не стал, как минимум, двадцать девять очков точно есть! И тоже прошелся гривенником. Все тоже прошлись, никто не врыл. Я тяну третью карту – бубновая шестерка! У меня даже ладони вспотели, за три года игры сека мне ни разу не приходила. Впрочем, три шохи редко нормально играют, у остальных игроков карта, как правило, оказывается мелкая, и большой банк не завязывается. Я поднимаю ставку – прохожусь за пятнадцать копеек. Титов и один из Бирюковых тоже проходят по пятнашке, а вот другой Бирюков вдруг ставит сразу полтинник. Полтинник у нас был потолочной ставкой. «Надо же, – думаю, – как повезло. Наверное, тебе три лба или оставшаяся пиковая шоха с двумя тузами пришли. Сейчас ты зарвешься!». Титов и первый Бирюков свои карты врыли, и мы остались вдвоем. Он проходится полтинником – я отвечаю! Он проходится – я отвечаю! А про себя все думаю: «Ну, ты попал!». Вскрыться Бирев не может, потому что я в начале игры затемнил на первой руке, а потом еще накинул, и ему остается либо бросать карты, либо делать ставки до тех пор, пока я банк не уравняю и не вскроюсь. Так мы сидим, и деньги на стол кидаем: «Прошел – прошел! Прошел – прошел!». Все, кто были под навесами, дела свои побросали и вокруг нашего стола столпились. Еще бы, такой игры здесь отродясь не видали! Титов рядом сидит, ко мне жмется: «Засвети фишку. У тебя что сека?». А я карты стопочкой сложил и локтем придавил, сижу – молчу, только деньги отсчитываю. Когда банк поднялся до тридцати рублей Бирюков начал занимать. Потом и его брат подключился. Один играет, второй для него занимает. «На что вы, – думаю, – надеетесь? Ведь должны уже понять, что у меня три шохи». Мне бы самому понять, что здесь подстава какая-то. Так нет, сижу и радуюсь, прибыль считаю. Когда банк перевалил за сотню с каждой стороны, и занимать стало не у кого, к нашему столу подошел какой-то фиксатый мужик с наколками и сел рядом с Бирюковым. Позже оказалось, это был его дядя. Так вот, этот каторжанин достает лопатник и начинает ставить за племянника. Тут я понимаю – что-то не так! Не поведется этот зек при таком банке на шоху с двумя тузами. Я еще несколько раз прошелся и вскрылся. Выкладываю свои шестерки, а сам вместо радости чувствую, что попал. И точно. У Бирюкова тоже три шохи. Только у меня крестовая, червовая и бубновая, а у него пиковая, крестовая и червовая. Что называется – немая сцена… Я уже понял, что меня с моей беспроигрышной системой развели как последнего лоха, а Бирюков переворачивает все карты рубашками вверх, и точно! У двух моих шестерок рубашки чуть бледнее, чем у остальных. Все было разыграно как по нотам. Когда Титов уронил старую колоду в лужу, а я благодушно курил, Бирюковы зарядили в новую колоду две лишних шохи. Сами подсняли, сами раздали мне эти две старые шестерки, а я и повелся. Я было рыпнулся забрать свои деньги с кона, но Бирюковский дядя накрыл их своими синими лапами и смотрит на меня с таким поганым блатным прищуром:

– А ты знаешь, что на зоне за такое делают?

– Знаю, – говорю. – Только это ваши племянники новую колоду старыми фишками зарядили!

– За слова отвечаешь?

– Отвечаю!

– Давай фишки считать!

Пересчитали обе колоды и точно: в старой не хватает двух шестерок, крестовой и червовой, а в новой пиковой десятки и бубнового короля.

– Ну и что, – говорю. – Они их давно куда-нибудь выкинули.

– Это не они их выкинули, а ты сам затырил. Что у тебя в карманах? Ну-ка покажи.

Тут я понимаю, что этот каторжанин все и замутил. У нас такие сложные подставы никогда не практиковалась, да и ничьи дяди-зеки к нам под навесы никогда не забредали. Мы уже вышли из-за стола и стояли с Бирюковским дядей друг напротив друга. Он – пальцы веером, рубашка чуть не до пупа расстегнута, весь синий, от наколок места чистого на теле нет. Да только я тоже не из пугливых. Я с пятого класса боксом занимался, особых звезд не хватал, но удар поставил хорошо. Только я собрался провести прямой правый, чтобы у этого синяка позвоночник в трусы просыпался, как Титов, который все вился вокруг меня, сует свою лапу в карман моего пиджака и достает оттуда две недостающие карты: десятку и короля:

– Да вот они!

– Так это ты же, – говорю, – сука, их мне в карман и положил!

И с разворота провожу ему хук в челюсть! А когда упал, еще ногой по роже добавил! Поворачиваюсь снова к Бирюковскому дяде, а вокруг него уже пацаны собрались. Ведь со стороны получается, будто это я Бирюкова обуть хотел, и того гляди, меня за это всей толпой метелить будут. Плюнул я в их сторону и пошел домой. По дороге зашел в магазин, купил пузырь портвейна, выпил в одиночку из горла и в квартиру уже вошел на бровях. А утром матери сказал, что получку где-то потерял по-пьяни. Я на эти деньги должен был на свои проводы стол накрыть. Пришлось матери по соседям занимать. А вечером накануне проводов я обоих Бирюковых прямо в их подъезде отправил в нокаут, жаль только, что их дядя мне нигде не попался. Может оно и к лучшему, а то его я со злости мог и вовсе убить.

Вот так мне сделали на всю жизнь прививку от азарта. С тех пор я не то что на деньги, но даже на «кукареку» не играю. Никаких беспроигрышных систем не существует. Как говорили токаря на заводе: «На любую хитрую резьбу найдется свой хитрый болт».

Львович вздохнул и неожиданно ссутулился. Его невероятно прямая спина рухнула, и больше ничто в его облике не говорило о военном прошлом офицера-десантника.

– А мой отец, он что, тоже ходил играть под эти навесы? – задал Егор, единственный интересовавший его вопрос.

– Толик очень редко ходил туда. Только со мной за компанию. Он же был из интеллигентной семьи: мать – методист РОНО, отец – учитель математики. Если бы его за игру в карты замели в ментовку, это был бы такой скандал! Толик не хотел подставлять родителей. Мы дружили во дворе и в школе, а в армии, вообще, прожили два года в одной казарме. К тому же он был не азартен. Не понимаю, как он смог на склоне лет так втянуться в рулетку. Ты смотри сам не заболей этим делом, а то я себе еще одного игромана не прощу.

– А зачем же вы тогда принесли мне записку Глимскинда? – с обезоруживающей прямотой спросил Егор.

– Сам не знаю. По-хорошему, ее давно надо сжечь, да почему-то рука не поднимается.

– Думаете, у меня поднимется?

– Не думаю. Но оставлять эту записку у себя я тоже не могу. Мне теперь кажется, что если бы я отдал ее Толику, то все было бы совсем по-другому.

– То есть вы отдаете записку мне, и сами умываете руки? – усмехнулся Егор.

– Получается так, – понуро кивнул головой Львович. – Извини, но я, кажется, сам туго соображаю, что делаю. Возможно, совершаю ошибку…