Владимир Буров - Кастинг. Инициация Персефоны Страница 16

– Моно хадит в гости. – К бабушке, на кладбище, чтобы убирать там опавшие листья.

– Не надо паники, – сказал Миша, – когда мы уедем ты займешь четырехэтажный особняк на Рублевке, ибо Электрик, вряд ли вернется. Возьмешь себе Мотю.

– После Края я буду уже слишком стар для этого дела?

– Сейчас в Мексике продают новые трехуровневые – купишь. Ты же не собираешься в полицейские, а только им там запрещено, не продают, если есть такое удостоверение: палис.

– Это понятно, и так-то затрахали всех, а тогда уж совсем нельзя будет заниматься никакой деятельностью, как только с ними вместе.

– На что? Тогда еще и денег, практически не существовало, обменивались или натурой в бане, пока не сгорела, или просто шишками, так как будто в долг дают.

– Так женишься – деньги будут. У Бальзака так все делали, между прочим, в Сценах Парижской Жизни:

– Всегда спрашивали, когда были еще маленькие:

– Зачем жениться?

– Чтоб деньги были, – был сакральный ответ. – Ну, и понятно сразу:

– Остальное приложится.

Вот почему, например, члены Политбюро никогда не женятся на артистах – если не считать Копейку?

– Им запрещено деньги иметь?

– Да, как Шолох, находятся на гос-обеспечении, иначе бы не вынес такой нагрузки бюджет. – Так бы каждый мог:

– Дай мне сегодня одну машину, завтра другую, послезавтра подумал, не хочу дом на Рублевке – взял по ошибке – смените, как всем на Рижское, там пробок меньше и песни поют на четвертом этаже в ванной, куда и птицы небесные:

– Не-до-ле-та-ют-т-т. – Хочу Роллс Ройс, хочу теперь Лексус, как любит Тётя, тоже буду писать свой роман:

– Брысь под поезд, да нет, не как Анна Каренина, а:

– Его же ж ре-мон-ти-ро-вать надо. – Ты хоть залазил туда когда-нибудь? – И тут же правый боковой ему.

– Таперь понял. – Вот жизнь какая будет без денег-то, только морду кому бы набить, а за что? Он же ж не Фишман, чтобы давать 100 атмосфер, и 75 не даст. Дрянь машина.

– Нет, ты не понял, – сказал Штрассе, – у тебя к тому времени уже будет трехуровневый.

– Не надо меня путать, где я на него деньги возьму, сначала надо на Рижское, а только потом удастся приобрести такой Фишко-Мэн. Мексиканские полицейские почему рвутся? Им – это точно – скидку там делают. Сделали бы, но кинули. Всем да, но не им. Здесь так не бывает, им бы здесь дали даже за счет бюджета. Хотя с другой стороны, может и нет, кто тогда будет мышей ловить? Некому. Все только и будут:

– Раз-вле-кать-ся-я.

Так и надо написать:

– Триста тысяч на книжку, как дают в Америке бывшим местным староверам, и трехуровневый за счет специальной статьи бюджета.

– Всем?

– Триста тысяч? Да, конечно, всем только по прописке, а этот, разумеется, не всем нужен, ибо некоторые Люди Добрые, и никого поэтому трахать не будут. Если только по умолчанию:

– Сами напросятся.

Машина чуть было не сломался уже, но вовремя вспомнил, что:

– Но я не буду Лиозом, куда вы меня толкаете, как Анну Каренина под иво колеса.

– Прости, но придется, – сказал Миша, – у нас просто больше нет никого, чтобы Их было больше, как:

– Два бойца.

– Ты можешь найти еще кого-нибудь?

– Щас поищу, – сказал Машина, – только в бизнес-класс схожу.

И отвалил в туалет.

– Как бы не сбежал, – сказал через минуту Штрассе, – в туалете окно не заложили кирпичом? А надо было. Уйдет.

Они побежали в бизнес-класс, окно было заперто, но в это время рядом в SW разбилось окно, и было ясно:

– Как его могли пустить в СВ, если на нем не было даже галстука, тем более, швейцар там берет на чай:

– В-пе-ре-д-д!

– У нас деньги с собой были? – спросил Маша-Миша.

– Не думаю, – сказал Германн. – И действительно, кто расплачиваться будет в этом дорогущем кабаке для лауреатов премий и орденоносцев.

– Надо самим бежать через это окно, – сказал Штрассе.

Но тут их взяли, а на столе ребята нашли записку следующего содержания:

– Дайте мне знать, когда найдете второго. Я Лиозом не буду, язык не подвешен отрицать существование романа, как закона природы и небес.

– Я здесь лягу, а ты меня разрежешь, хорошо?

– Хорошо, а как? Чисто пополам, или только нохги?

– Голову.

– Голову, – повторила Тетя, и так как Мотя пригласила ее, на как она сказала:

– Наиважнейшую роль вагоновожатой с красной, как у Розы Люксембург, косынкой на голове. И тут же познакомила с актером, который будет играть роль Лиоза, несмотря на то, что в этом фильме он уже снимался в качестве:

– Энддиректора Греческого.

А тут, значится, летит-бежит неизвестно кто, в том смысле, что несмотря на свои 155 с головой хочет быть Лиозом.

Она ничего не сказала, думая:

– Замена, – а предупредить, как будто не надо, и видим сакральное:

– Могу задавить и не того.

Хотя это не имеет значения, т.к. в последний момент поезд-трамвай всё равно остановили, и подложили похожее чучело. Но этот так и остался лежать на рельсах, как будто специально изображал не Лиоза, а Анну Каренину:

– Чтоб по-настоящему и до самого конца!

Так и вышло:

– Голова тогда свалилась в решетку мусоропровода, а тело само запрыгало и село на скамейку у автобусной остановки, как Форрест Га, чтобы рассказать всем свою эпопею.

– Как это было. На самом деле.

Тетя в обморок три раза один за другим, и голова ее мягко, и можно подумать сознательно и добровольно, как голова Марии-Антуанетты, после покушения на свои рыжую Елизавету, – легла на штурвал.

И заснула прямо за рулем трамвая, с последней мыслью:

– Чтобы откупиться придется продать весь тираж Третьей Части Брысь под Лексус – 6.

На этой скамейке сидела Мотя, как режиссер, наблюдая за своим действием, но она только сказала, чуть отодвинувшись:

– Зачем было портить это чучело? – А так:

– Хоть бы хны.

О времена! О нравы! – только и успел подумать Ле-Штрассе, когда взаправду понял, что теряет не только голову, но и сознание вообще, чего, в общем-то, не должно было случиться.

Пока они бегали за ей-ней, в том смысле, что:

– Ушел, скотобаза, как Никита, через забитое специально для него кирпичом окно, а как, так ведь и непонятно, – сказал Миша, и плюхнулся на свой стул из импортного желтого велюра, как был у меня диван, купленный в последний раз перед окончательным и бесповоротным повышением цен, в качестве желанной, как не подлежащая даже мечте мечта:

– Жилая комната.

Примерно, как можно сказать, что люди, живущие здесь, как советские, а:

– Всё равно не привыкли к тому, чтобы не:

– Всё было по-честному. – А почему?

– Так ведь очен-но ст-раш-но. – Как говорится:

– Вдруг опять нечаянно откроют не те кингстоны, а:

– Тока нижние.

Ибо сказано:

– Никто не знает, когда это произойдет. – Но и надеяться на обратное, смысла вроде нет.

Так примерно и вышло, подходят они огорченные к своему столу – еще должно быть – полному пива и раков – если их количество представить в виде остававшегося еще приличного омара – и видят почти самих себя, если бы было их на одного больше, а так только двое.

Но оказалось, что их только двое:

– Куда делся Штрассе? – спросил Михаил.

– Был здесь, но куда-то делся, – ответил Германн.

– Присаживайтесь, джентльмены, – сказал сидящий за столом – один из двоих – высокий – мне бы так-то – парень, но со скрипящей головой, точнее ее шеей. Он то и дело брал себя ладонью за нее сзади, и ворочал в разные стороны, как будто разрабатывал перед последним и решающим боем, а скорее всего:

– Просто лечился аутотренингом.

– Вы кто? – спросил угрюмо Германн, незаметно приглядываясь к остаткам раков из омара, и пытаясь на глаз проинтуичить: сколько пива они уже успели выпить, так сказать:

– Без нас.

– Прошу прощенья, – хотел приподняться парень, – Энддиректор Греческий.

– А голова чего не так делает на шее? – спросил Михаил тоже, в общем-то, не совсем дружелюбно.

– Подрабатывал на съемке фильма Ленин-Штрассе Три.

– Вы каскадер?

– Больше просто артист.

– Артист-финансист, – резюмировал Германн.

– Кто додумался Энддиректора пригласить на роль самоубийцы Раскольникова?

– Не знаю, но даже восхищались некоторые.

– Кто, например?

– Например? Именно, на пример, хорошо, скажу, как-то: Ан Молчановский.

– Кого вы играли? – Германн демон-стративно вынул пачку Севера, и постучал ей по дну, предлагая этим видом семисоткилометровой тайги задуматься над своей дальнейшей судьбой.

Но Энддиректор не растерялся:

– Что, в Ялту больше не закидываете, сразу на Север Дальний идут поезда? – и спел кстати под нолитые уже всем кружки золотого: