Борис Акунин - Счастливая Россия Страница 17

– Ему все равно теперь.

Вот она жизнь-жистянка, горько подумал Бляхин. Вчера ты был ей хозяин, а сегодня лопнула в мозге жилка, и ты никто, дерьма кучка.

– Напиши на нее, что она вредительствует! – шипела Ева, тряся его за рукав. – Шовкаленко ее фамилия, М.И.! Я с таблички списала! И про профессора Кнопфера доложи, лысого этого. Я к нему жаловаться – а он: «Не кричите, милая, не на базаре». Какая я ему «милая»? Это он пускай свою домработницу «милой» зовет! Посади их, Бляхин! Напиши на них рапорт!

Не в том мы теперь положении, корова ты безмозглая, мысленно ответил Бляхин, глядя на раскрасневшееся лицо жены. Вот ведь девять лет вместе прожили, а не поговоришь начистоту. Вроде как все время вдвоем и рядом, но поврозь. Будто два пассажира в купе дальнего поезда – у каждого на уме свое.

Ее вообще-то Евлампией звали, по метрике. Товарищ Мягков ласково называл Лампочкой, но когда Филипп тоже попробовал, она воспретила. Для всех остальных, включая мужа, она была Ева. Если полностью – Ева Аркадьевна. Упаси боже не Евлампия – имя стыдное, старорежимное.

У ее папаши до революции была швейная мастерская. Ева любила похвастаться перед мужем, как у них дома по праздникам кушали на фарфоре, горничную с кухаркой держали, но Патрон велел написать в анкете, что отец был портной. И ничего, Ева прошла две партчистки без сучка, без задоринки, никто не копал. Попробовали бы! Патрон был главный контролер над партчистками во всесоюзном масштабе. Он Еве и партрекомендацию дал, и в свой секретариат определил.

Карп Тимофеич в свое время слыл большим мастером по котовьему делу, потому, наверное, у него и было прозвище Котофеич. Любил, чтобы вокруг него, в канцелярии и в обслуге, состояли красивые женщины. Они все тоже его сильно обожали – а как не обожать такого человека? Но в двадцать восьмом, когда у Патрона совсем захромало подорванное на работе здоровье, всех своих зазноб он удалил, чтобы, как сам говорил, зря слюни не капали. И каждую вдумчиво, с отеческой заботой пристроил. Еву вот выдал за Филиппа, который как раз в ту пору начинал свое секретное с Патроном сотрудничество и расценил такое предложение как знак высокого доверия. При этом, не дурак, понимал, что у товарища Мягкова цель двойная: не только дорогого человечка обустроить, но и за Бляхиным иметь догляд. Хоть всё такое у Патрона с Евой по медицинским показаниям закончилось, она все равно часто к нему захаживала – ясное дело, докладывала про мужа. А и хорошо. Пускай Патрон имеет полную уверенность в Бляхине.

Правда, из-за этого в собственном доме Филипп все время чувствовал себя, как в костюме и при галстуке. Не расслабишься, и каждое слово обдумаешь, прежде чем вслух сказать. Зато жил красиво и вкусно. Ева знала толк и в готовке, и в домашнем обустройстве.

В постельном деле, правда, оказалась не очень. Даже удивительно, при ее-то опыте и несытости. А может, причина была в Филиппе. Когда ты мысленно все время в костюме с галстуком, шибко не разботвишься.

Спали они поврозь, каждый у себя. Условия позволяли: квартира трехкомнатная. Ева не любила ночью пихаться локтями, да и Бляхину так было лучше. Уж во сне-то можно человеку побыть без пригляда? Почин всегда был Евин, и не иначе. Если позовет особенным грудным голосом «Бляхи-ин», он шел и исполнял супружеский долг. Аккуратно и вежливо, согласно пожеланий, которые Ева ему излагала: «делай то», «делай сё», «погоди не гони», «теперь пулеметом», «давай уже заканчивай» и прочее. Она-то с ним не сильно церемонилась. Филипп часто думал: интересно, с другими мужиками она тоже такая? С теми, кто ей ничего не должен и для кого она просто баба. Или все ж таки для чужих она лучше старается?

Супруга у Бляхина была женщина ветреная. Это если культурно выражаться. А попросту сказать – лярва. Не из тех, которые за деньги ложатся (на кой Еве деньги), а которые дают под настроение. Кошачье настроение у Евы подкатывало легко – от музыки, от вина, а больше всего от танцев. Сколько раз случалось, Филипп уж и счет потерял. Где-нибудь на праздничном вечере, или в домотдыха на танцплощадке, или просто в ресторане, как оркестр заиграет. Пригласит Еву какой-нибудь кобель ее вкуса (она любила рослых, напористых), и через минуту-другую она голову ему на плечо, и пальцами так, меленько, через рукав, по бицепсу водит, и румянец на щеках, и мокрый взгляд. Бляхин уже понимает: всё, загуляла. Теперь явится нескоро, очень возможно, что наутро. Пожрет жадно, прямо из кастрюли или из сковородки, и завалится спать, до вечера. Лярва она и есть лярва. Притом в морду ей не дашь и даже слова в попрёк не скажи – тут же побежит к Патрону реветь, жаловаться.

Один раз после особенно обидного случая, потому что многие знакомые видели, Бляхин сходил к Патрону в порядке консультации. Так, мол, и так, Карп Тимофеич, позорит меня жена перед товарищами, прямо не знаю, как быть, помогите советом.

А Патрон в ответ: «Ты, Филя, на нее зла не держи. Она баба жаркая, яркая – одно слово Лампочка. Одного тебя ей, видишь, маловато».

Тут у Бляхина, должно быть, рожа перекосилась – понял, что она, сука, Патрону не только домашние разговоры пересказывает, но и про интимное докладывает. Товарищ Мягков засмеялся, хлопнул помощника по плечу. Ты, говорит, только на меня, старика, не дуйся. Я же по-отечески. Передо мной, отставным мерином, ты всё равно жеребец племенной. А с Лампочкой я поговорю, чтоб тебя не дискредитировала.

В общем, поддержать не поддержал, но разъяснительную беседу с Евой, кажется, провел. С тех пор у них установилось, без словесного уговора, а молча, железное правило: если куда вдвоем пошли, то вдвоем и возвращаются. А с кем она там о чем договорилась на потом – ее дело. Ну, хоть так.

Глядя на опухшие глаза жены, Филипп вдруг подумал, что для нее сегодняшняя беда еще страшнее, чем для него. Если он без Патрона голый остался, то она – вдвойне.

И тут же нахлынула злая обида: нет, не страшнее! Ее-то носом в паклю не поставят.

Как нахлынула обида, так и отхлынула. Вспомнился секретный приказ, с которым сотрудников недавно ознакомили под расписку. Жены разоблаченных врагов как подозрительный элемент впредь подлежат изоляции от общества, в обязательном порядке.

Сам на себя подивился. Нашел, о чем сейчас заботиться. Хрен бы с нею, с Евой!

– Пойду я. – Филипп нахмурился. – Аврал у нас. И ты иди.

– Куда «иди»? В больнице со всеми разругалась… Хорошо тебе, на службе. А мне что? Дома от стенки к стенке ходить?

«Устройся и ты работать. Второй зарплаты в конверте, из товарищмягковского оргфонда, у меня теперь не будет», – хотел сказать Бляхин, но не сказал. Куда она устроится? Машинисткой за сто двадцать рэ? Да она забыла, когда раньше десяти часов с кровати поднималась.

Жалобя себя, Ева всхлипнула:

– У других женщин хоть дети есть. За что я такая несчастная?

Тут Филипп – тоже ведь и у него нервы не железные – почувствовал, что закипает. Врезать бы суке наотмашь, прямо здесь, около стеллажа с лыжными палками!

Что у нее детей нету и быть не может – это ладно. Патрон честно предупредил: баба золото, но детишек от нее не жди – семь абортов, от последнего чуть не померла. Филипп тогда и не расстроился. Наоборот, обрадовался. И скоро после свадьбы завел осторожный разговор: коли такое дело, не взять ли маленького пацанчика из детдома. Не успел даже сказать, что уж и присмотрел одного, круглого сироту, сына геройски погибшего товарища. Как она, Ева, заорет! «Свихнулся ты, Бляхин? Какого еще пацанчика? Я что, дура – чужому огрызку сопли подтирать?» И понял Филипп, что надежды нету. Зря он обрадовался.

Поэтому сейчас хоть врезать не врезал, но зубами заскрипел. И через них же, плотно сжавши, процедил:

– Пойду. Работа.

– А я как же? – крикнула она вслед жалобно.

Как хочешь, – про себя ответил он. На кой ты мне теперь?

Отсутствовал на рабочем месте 34 минуты. Надо было наверстывать. Позвонит Шванц, спросит – сколько папок прочел?

Из этого соображения Бляхин толстую, которая с повестью, отложил. Взял следующую, потоньше. «Вешдок. – З».

Ага, это уже по делу Кролля Сергея Карловича, 1876 г.р. Тоже на машинке отпечатано. Название иностранное, непонятное.

Я с интересом выслушал доклад нашего уважаемого Председателя об ордынской основе российского государства и о необходимости создания иной несущей конструкции, которая в большей мере отвечала бы реалиям динамично развивающегося мира. Полагаю, что эта концепция совершенно справедлива применительно к внутреннему устройству страны. Однако идея полного отказа от имперских устремлений и перехода к ориентации исключительно на национальные задачи, концентрация всех сил на собственном развитии кажется мне сущностной ошибкой.

Как человек, долгое время занимавшийся вопросами внешней политики, а впоследствии, уже лишившись профессии, никогда не перестававший ею интересоваться, я очень хорошо понимаю: государство, живущее по принципу «мы тут строим земной рай, а вы там за границей живите, как хотите», – опасная утопия. Так, увы, не бывает. Вернее, так бывало, но страны, пошедшие подобной дорогой, впоследствии были вынуждены заплатить очень дорогую цену.