Марьяна Романова - Дневник Саши Кашеваровой Страница 17

Вчера в «Старбаксе» тонконогая красотка в шубке возмущалась, что нет соевого молока. «Как вы можете не держать запасов соевого молока, пост же! – сдвинув брови, проповедовала она. – А я латте хочу!»

Интересно, понимает ли она сама (и ей подобные, которые, задумчиво теребя нательный крестик, выбирают между авокадо с тофу и гречневыми блинчиками с соевой ветчиной), понимают ли они, что, чем больше ты концентрируешься на формальностях и условностях, тем более незаметно, сладострастно и ласково проникает в тебя эта бархатная темнота. В которой (замечу на всякий случай, чтобы уж не было недоразумений) лично я не вижу ничего плохого, меня, скорее, тошнит от твердолобого ее отрицания вне собственной святости. Я не вижу ничего плохого в условных оладушках во всех их многообразных проявлениях, но меня пугают условные якобы шпренгеры, которые, разумеется, оладушков не едят, ибо…

На днях знакомая сначала рассуждала о том, что держит пост с юности, потому что это аскетизм, даже в скромных его проявлениях очищает ее духовно. А потом как начала, как начала заказывать – и суп-пюре, и два салата, и баклажаны под соусом из тофу, и постный штрудель с сорбе. Мне даже стало интересно, как же она питается обычно, если этот раблезианский пир является скромным проявлением аскетизма в ее системе координат.

Мне вообще претит идея искусственной аскезы – мне кажется, духовно неподготовленный человек не то чтобы не обогатится, не очистится, не наполнится с ее помощью, а наоборот – подкормит внутренних чертиков, одновременно их отрицая. А это уже клиника, удар в точку сборки.

Поэтому мне не кажется удачной идея продвижения Великого поста в массы. Потому что осознанное потакание плоти – это что-то понятное и даже (как любая искренность) чистое, а неосознанное, спрятанное под покрывалом мнимой благообразности – это страшно. Дружить с той частью себя, которую я назвала «чертиками», – чисто, а отрицание их с постоянным одновременным подкармливанием с барского стола – грязно.

12 марта

Сегодня видела в метро мужчину в килте. Не знаю, насколько он был настоящий шотландец, но то, что иностранец, – факт. Он был хорош собой – не рафинированной, но мужланистой красотой. Высокий, плечистый и с подбородком, как у Стивена Сигала. Чтобы оказаться с ним в одном вагоне, я бежала по эскалатору, рискуя навернуться. Мне было интересно понаблюдать вовсе даже и не за ним самим, а за народной реакцией на его появление. И народ меня не разочаровал. Старушки кинематографично крестились ему вслед, девушки хихикали, пожилые мужчины сурово хмурились, а один гопник неуверенно спросил другого: «Это че, пидор, что ли?.. Или нет?» Подумалось: вот я не так давно изумлялась, что французы не знают, где находится Москва, и вот сегодня соотечественники сравняли счет – большинство провожавших глазами того мужчину явно не знали, что такое килт.

15 марта

Мы с Олегом всегда разговаривали о чем-то странном и почти никогда – о личном. Я почти ничего о нем не знала, кроме самых общих фактов. Как и он обо мне. Так нам было удобно. Типичная история для Москвы нулевых.

– Знаешь, Сашка, одна куртизанка как-то поделилась со мною рецептом привязывания мужчин.

Надо, говорит, сразу перед сексом положить ТУДА кокаин. Тогда у мужика будет сильнейшее ощущение, которое он свяжет с тобою.

– Фи, это так пошло называть вагину словом «ТУДА»!

– Ну прекрати, – Олег шутливо хлопнул меня по попе. – Я тебя развлечь хочу, а тебе бы только все низвести к гусарскому юморку.

– Развлечь, говоришь… – я поперхнулась смешком. – Я тут подумала, что рассказ этой твоей знакомой куртизанки может быть тестом на романтичность или практичность. В ответ на него звучат самые разные вопросы. Практики интересуются: ну там, сколько вешать в граммах, где вообще берут кокаин, а не впитается ли он в слизистую быстрее, чем… Романтики фантазируют: а что, если заменить кокаин на толченый гашиш (ага, обхохочется он, да еще потом и свяжет это ощущение с тобою), будет ли приятно только мужчине, как быстро возникает привыкание.

Наверное, со стороны казалось, что мы знаем друг друга много лет. Часто мы вели себя как дети – ели из одной тарелки, смеялись над какой-то ерундой, подталкивали друг друга локтями, и я его называла «мой пончик», а он меня – «Шурик, правильный пацан».

И никто из нас не подумал о том, как это опасно.

Даже откровенничать не так опасно, как смеяться вместе. Теперь я это знаю наверняка.

16 марта

Мне тут пришлось решать разные бюрократические вопросы в многоэтажном здании с отвратительными лифтами. Лифт маленький, ходит медленно, а людей много. И все уныло его ждут и даже иногда вяло переругиваются, кто поедет в следующем. Решила в этом спектакле не участвовать – бегала пешком. Десяток этажей, туда-обратно, с бумажками. После каждого забега вверх делала упражнение – «очистительное дыхание» и потом еще полное дыхание йогов. На энном забеге ощутила гордость за собственную легкость, а потом пришла мысль, что когда я начинаю бояться старости, то главный страх – потерять легкость эту. Что в один прекрасный день, возможно, и мне придется понуро ждать лифт. Я – хроническое шампанское, даже не представляю себя коньяком.

И вот одно до сих пор не могу понять – то ли я была полной дурой, то ли моя лучшая подруга Лера – провидицей.

– Кашеварова, а как ты понимаешь, что влюбилась? – однажды ни с того ни с сего спросила она.

Мы сидели в ирландском пабе, пили превосходный грушевый сидр и рассматривали на Леркином айпаде фотографии мужиков, с которыми она списалась на сайте знакомств, выбирая, кого пригласить на кофе, а кого – отправить в папку «игнор».

– Что ты имеешь в виду? – удивилась я.

– То, что и спросила. По каким критериям ты понимаешь, что тебе не просто симпатичен мужик, а ты втрескалась в него по самые уши?

– Ну… Наверное, сначала я замечаю, что постоянно возвращаюсь к нему мыслями среди дня, – подумав, начала я перечислять. – Потом он как будто становится одним из моих внутренних голосов. Прочитаю что-нибудь интересное и думаю, как бы он отреагировал. Анекдот удачный услышу – и перед глазами сразу его смеющееся лицо… И еще запах. Мне хочется его волосы нюхать, макушку.

– Макушку… – задумчиво протянула Лера. – А волосы просто любовников?

– Ну нет, – поморщилась я. – То есть запах для меня важен всегда… Но если ловлю себя на том, что хочется понюхать вот это место… где у новорожденных деток родничок… И если начинает казаться, что оттуда пахнет медом и космосом… То все. Ну и да, это частность. Вообще, в отношении появляется что-то материнское. Вроде неприятно видеть его без шарфа под снегом. Если это первое свидание – мне вообще пофиг, пусть хоть без пальто приходит. А если я влюблена – смотрю на голую шею, и сердце сжимается.

– И? – Лера улыбнулась как-то нехорошо, но я подвох не заподозрила.

– Что «и»?

– Я про твоего Олега. Ты же все это чувствуешь уже, да?

– С ума сошла, – прыснула я. – Лер, ну, правда, ты как с Луны свалилась. У нас же «простосекс». Да я бы и не хотела.

– Ой ли, – подмигнула она.

– Честное пионерское, – я шутливо отсалютовала ей кружкой. – Я ведь даже почти ничего о нем не знаю… Кроме каких-то, что называется, культурных критериев. Я даже не знаю, чем он занимается и есть ли у него дети.

– Пионерское, говоришь… – Она будто бы задумалась. – Значит, херовый из тебя пионер, Кашеварова. Уж точно не пионер-герой… А хочешь скажу, по каким признакам я определяю, что ты влюбилась?

– Ну давай уж, выкладывай, – мрачновато согласилась я.

– Во-первых, – она отхлебнула большой глоток сидра. – У тебя начинают по-особенному блестеть глаза. Как-то так… по-мудацки, в общем. Как будто ты задумала пакость. Не знаю, почему так, но даже если у тебя фаза «мы будем жить долго и счастливо, умрем в один день, и, если что не так, я ради него продам душу и почку», все равно ты выглядишь так, как будто задумала пакость. Во-вторых, ты перестаешь говорить о нем. Хотя у других чаще случается наоборот. Как будто бы говорят о сказочном семиголовом чудище. «Авотмойпавлик», «авотмойпетечка» и так далее, тьфу, блин. А ты – наоборот. Как будто мужик перестает существовать. Я даже раньше всегда думала, что ты просто не хочешь говорить о расставании – типа слишком болезненно. Но потом привыкла. Если Кашеварова говорила-говорила о каком-то мужике, а потом вдруг замолчала резко – все, коготок увяз, наша птичка пропала.

– Что, правда? Никогда не замечала.

– Trust me! Словно сглазить боишься. Или это такая… жадность монаха. Когда монаху неприятно, что туристы заходят на святую землю. Так, едем дальше. В-третьих, ты перестаешь носить джинсы. Вообще. Когда у тебя половое затишье, ты всегда в каких-то чуть ли не пижамных штанах и в кардигане.

– Тебя послушать, так я одна из тех дамочек, которые используют в качестве хлебного мякиша на рыболовном крючке глянцевый образ, а, заполучив годного мужика, расслабляются и ноги перестают брить? Я тебя разочарую.