Алёна Жукова - Тайный знак Страница 17

Ответ от Михаила пришел накануне Нового года. Татьяна, еле сдерживая смех, передала Насте письмо. Московская подружка ответила «мордовской племяннице», что к Прокофьевым сходила и те Михайле задали жару. Теперь он обязательно приедет к Насте и никогда их с сынишкой не бросит. Пусть девка не сохнет, любит он ее, по всему видать…

Этой ночью было морозно. Дым из трубы, как собачий хвост, стоял торчком над крышей барака, подбираясь к ярким рождественским звездам. Настя вырезала из белого картона маленького ангела с крылышками, приделала нитку и повесила на елку, которую комендант распорядился поставить в клубе.

– Ангел, ангел, благодарю тебя, ты сделал все, как я просила. Теперь у меня есть Миша-маленький. Очень тебя прошу, сохрани его отца Михаила… или Николая, не знаю, как правильнее… Пусть он живет долго, и пусть мы обязательно встретимся.

От сквозняка ангел резво раскрутился на нитке, словно захотел взлететь и, прошмыгнув между прутьями зарешеченного окна, вырваться на свободу.

Сразу после Нового года случилось чудо: Настю, как мать с грудным ребенком, перевели из лагеря на спецпоселение. Живя в поселке, она должна была выполнять ту же самую работу: трудиться на швейной фабрике, устраивать концерты для начальства, издавать газету «Светлое завтра». Председатель поселкового совета – Петр Васильевич Пасько, а для всех просто Василич – давно на нее глаз положил. Он-то и помог ей с жильем. Настя и Миша перебрались в здание совета, где на втором этаже была больница. Там, в больнице, и выделили им угол, огороженный ширмой и шкафом. Закуток маленький, но зато с окном. Это было счастьем: тепло, уютно. Появилась надежда, что болезненный, худой, плохо евший и вечно поносящий Мишутка пойдет на поправку. Фельдшерица, правда, очень сомневалась, что младенец удержится на этом свете – доходягой родился, доходягой и помрет. И если бы не председатель, так тому и быть.

Насте, как и другим заключенным, приходилось по двенадцать часов проводить в цеху, а в обед можно было сбегать покормить ребенка. Мишу определили в ясли, где ему должны были давать сцеженное Настей молоко, но он соску не брал. Возиться с ним никому не хотелось, и молоко отдавали другим детям. Малыш лежал голодный и мокрый, слабел день ото дня и все больше походил на старичка. Настя рыдала, молилась по ночам. Миша таял на глазах.

Однажды Насте приснился сон, что стоит она на заледенелом мосту и еле на ногах держится, боясь соскользнуть в черную воду, шумящую внизу. Ухватиться за перила она не может, так как прижимает к груди полуживого закоченевшего Мишу. Вдруг видит, навстречу идет бородатый мужик, глаза которого как угли горят из-под густых нависших бровей. Взгляд страшен, но отчего-то ей тепло становится и все вокруг оттаивает. Поднимает мужик руку, осеняя ее крестом, а потом чертит в воздухе знак, тот самый, что стило украшал…

Подскочив на кровати, Настя мгновенно очнулась от сна. Миша хрипел, судорожно вздрагивая, глаза закатились – по всему, умирал ребенок. Рыдая, она закутала его в одеяло и выскочила в больничный коридор в надежде найти хоть кого-то из медперсонала. На ночном дежурстве обычно оставалась одна сильно пьющая санитарка, которую можно было уговорить вызвать врача, если та еще не приняла на грудь и не заснула. На посту, однако, никого не было. Наконец в одной из палат Настя обнаружила ее мертвецки пьяной и добудиться не смогла. Все время, пока металась по коридорам, из головы не шел сон. Казалось, она узнала, кем был тот страшный мужик. Решила вернуться в свою комнату, потеплее укутать ребенка и отправиться к Василичу, ведь он уже однажды помог, может, и теперь не откажет, врача вызовет.

Пришла к нему, положила ребенка на кровать и остановилась, боясь развернуть одеяло и обнаружить неживого Мишеньку. Дрожащей рукой перекрестила сверток и пальцем вывела на ватной поверхности тот самый знак, что чертил во сне Распутин. Сильный, требовательный детский плач вывел ее из ступора. Она откинула уголок одеяла. Миша кричал, причмокивая губами и вертя головой в поисках материнской груди. Настя приложила его к соску. Жадно захлебываясь, он начал есть. Плохо слушающимся языком она пролепетала: «Спасибо, Григорий Ефимович, спасибо!» – и начала неистово молиться.

Василич вмешался в эту историю по двум причинам: во-первых, надеялся, что женщина оценит его доброту и не будет кобениться особо, а во-вторых… После тяжелого ранения на фронте и ампутации голени он был комиссован из пограничных войск и определен Народным комиссариатом внутренних дел начальником поселкового совета, а поселок тот был при исправительно-трудовом лагере. К протезу он приспособился быстро. Хуже было другое: осколок, задевший мошонку, лишил его возможности иметь детей. Врачи, что смогли, сделали. Обещали, все обойдется. Обошлось. Бабы вроде не жаловались, но не беременели, а ему вдруг захотелось пацана, хоть ты тресни. Уже несколько лет он сожительствовал с Ниной – милой, тихой женщиной на поселении, до нее еще с двумя, но ни одна не забеременела. Когда он увидел Настину взбухшую молоком белоснежную грудь и припавшего к ней отощавшего младенца, понял сразу, что такую принял бы с потрохами и ребенка вырастил как своего. Понравилась она ему и красотой, и характером. А еще надеялся, что по гроб благодарна будет, если он этого мальчонку от смерти спасет. После ранения его потянуло к «чистеньким» барышням. Они, если что в постели не так, хай не поднимали, интеллигентно молчали. Не то что бывшие подруги. Раньше, до войны, когда служил в НКВД, путался с девками бедовыми, случалось, и шалавами уголовными не брезговал. Они отдавались за любую подачку, а то и без нее, ради удовольствия. Теперь дело другое. Сына хотелось, а как его получишь? Вот только так – с младенчества вырастить. Но женщина эта не простая, даже заговорить иногда боязно. Навел о ней справки. Узнал, что овдовела, что муж погиб на пожаре. Сидит за расхищение: книгу из музея умыкнула. Нашла что красть! Дуреха, одним словом. Решил, буду помогать. Мальца вытащит, он еще ого-го каким богатырем вырастет!

Василич и вправду сдержал свое слово. Привозил Мишку на фабрику каждые четыре часа, чтобы Настя кормила. Через пару месяцев мальчишку было не узнать: щечки круглые, попка пухленькая. В год с небольшим он затопал, а в полтора – заговорил. Рос шалуном, ни минуты не сидел на месте, прищемлял пальцы, набивал шишки. Василич в нем души не чаял. Когда Мишку пришлось отдать в ясли-сад, а заведение это было общим и для детей заключенных, и для тех, кто на вольных хлебах жил в поселке, весь персонал был в курсе – это Василича любимчик. За ребятней присматривали нянечки, а мамы допускались не каждый день. Называлось это пятидневкой. Миша очень быстро из жизнерадостного карапуза превратился в хитрого, расчетливого воришку. Жизнь сама учила: нянечки воровали у детей еду, а Миша воровал у них. Если кому и влетало, то только не ему. Он быстро усвоил законы лагерной жизни: есть свои и есть чужие. У чужих можно брать, своих лучше не трогать. Самым важным «своим» был Василич. Миша привязался к нему, как собачонка, которую подманивают сахарком. Именно сахарок и конфеты были поначалу основным оружием Василича. Он закармливал малыша дефицитными сладостями, брал с собой на рыбалку, дарил игрушки и потихоньку учил всякому.

Сам Василич был из беспризорников. Подростком сбежал из родной деревни, мечтая попасть в отряд Григория Котовского, о дерзких набегах которого ходили легенды. Пешком прошел пол-Украины, от Днепра до Черного моря. Если везло: на товарняках перебирался. Поймали, отправили в сиротский дом под Одессой. Документов никаких при нем не обнаружилось. Настоящие имя и фамилию называть он не захотел, чтобы не отправили назад в деревню. Представился отчеством – Василич. Прозвище Василич к нему прилипло, так и остался с ним. В приюте он пробыл недолго. Полуголодный паек, на котором держали сирот, и жестокие нравы, царившие среди бывших беспризорников, заставили воровать и драться до кровавых соплей. Однажды ночью один, без сообщников, чтобы ни с кем не делиться, открыл отмычкой замок в столовой и сожрал все что смог: буханку хлеба, большой кусок масла, луковицу и пару морковок. Там же его и вырвало, а потом рвало, не переставая, до самого утра. В лазарет не отправили, зато наказали голодным карцером. Когда выпустили, дружки устроили «темную». Чудом удалось вырваться из-под одеяла и дотянуться до табурета. Первый, кто полез к нему, получил по кумполу. За проломленный череп Василич получил срок. Освободился по амнистии после Февральской революции. Узнав, что его кумир, «Атаман ада» Гриша Котовский, выпущенный из тюрьмы, как говорили, самим Керенским, уже на полную катушку кутит в Одессе, отправился навстречу судьбе. Судьба, однако, и на этот раз его обманула: вместо того чтобы сколотить новый отряд лихих бойцов, Котовский записался добровольцем на румынский фронт «смывать кровью позор». Василич быстро сориентировался, что молоть языком в новой пролетарской действительности самое правильное и доходное дело. Сойдясь с революционерами, он стал агитатором, потом вступил в большевистскую партию и целиком посвятил себя классовой борьбе.