Галина Щербакова - Кто из вас генерал, девочки? (сборник) Страница 17

– Иди, куриный революционер, – говорит Лелька. – И ешь полезную птицу.

– Теперь буду, – смеется Нелка. – Я сегодня разговелась. Тетя Фрида! – кричит она. – Дядя Фима! Я ухожу.

Они выходят на крыльцо. И Рива выплывает тоже.

– Неля, – говорит она. – Ты стала большим человеком. Скажи, будет война или нет?

– Не будет, – отвечает Нелка. – Не бойтесь.

– Я тебе верю, – Рива произносит это торжественно. – Теперь я буду спокойна за Леву.

Лелька фыркает.

Нелка целует Риткиных стариков, Риву не целует, а просто, как маленькую, гладит по голове.

– Скажи ей, пусть сходит в райком, – кричит Лелька.

– Никуда не ходите, – говорит Нелка. – Подымите Левку сами.

– Я пойду к людям стирать белье, – гордо говорит Рива.

– Брось, тетка, – Ритка обнимает Нелку, и мы все идем к старенькому столбу.

Нелка целует меня, Ритку, а Лелькину голову прижимает к груди и держит.

– Лелька, – говорит она. – Тридцать семь – это двадцать плюс семнадцать. Не хорони себя. Ну плюнь на эти две неудачные цифры и приезжай ко мне. Не в столицу зову, но в своем городе я шишка, куриный революционер. Поищем, посмотрим, подвигаем мебель вместе.

Лелька трясет головой. То ли – да, да, приеду. То ли – нет, нет, никогда…

Нелка уходит от нас, прямая спина, длинные ноги, не оглядывается, не машет рукой. Я бы оглядывалась. Я бы махала. Может, в этом наше главное, кардинальное различие. Для меня всегда важно, что позади, я вся из своего прошлого, из своего вчера – как речка из истока. А она не оглядывается… Ей это мешало бы… А Лелька застыла, закаменела. Думает о чем-то…

Мы не успели отойти от столба, подъехал Игося. Вот и встретились. Он кивнул Ритке, по мне прошелся взором и не узнал.

– Это же Лина! Лина! Из нашей школы! – кричала Лелька.

Игося непонимающе шевельнул обтянутыми красной трикотажной рубашкой плечами – не помню, мол, не знаю, не видел. Мало ли кто учился в нашей школе? Лелька усаживалась в машину, а он смотрел сквозь меня, подлый Игося, с липкими, цепкими руками. Ладно! Давай не узнавать друг друга. Может, это самое правильное – забыть арбуз с фиолетовыми чернилами. Ну что он мне дался? Чего я всю жизнь отплевываюсь? Почему я не могу уйти с прямой спиной, не оглядываясь? Вперед, вперед! Почему мне надо быть рекой, вытекающей из истока, в котором все: и шевелючие губы Варвары, и ее топтание по нашим душам, и этот чертов Игося, которому я несла тяжеленную посылку, и мой разлюбезный Олег, оставивший меня «на двух ногах», – почему я помню это? Лелька протягивает мне из окошка машины руку, и я жму ее.

– Я наболтала вам лишнего, – говорит она. – Жизнь есть жизнь. Она всякая… А двадцать плюс семнадцать – это реникса. Так не бывает.

Игося нежно приподнял машину с тормозов, и они поехали. Лелька, не оборачиваясь, махала нам с Риткой своей загорелой красивой рукой.

– Везет же людям, – крикнула с крыльца Рива, – только птичьего молока нет. И муж у нее такой представительный, сразу видно, положительный человек.

– По чему видно? – спросила Ритка.

– Я прекрасно разбираюсь в мужчинах, – важно ответила Рива. – Я их вижу насквозь.

– Мне тоже надо идти, – говорю я.

– Это было как в сказке. Вы все вместе. Мне снилась кровь. Мама сказала – к родственникам. А вы ведь больше. Этого мне надолго хватит – думать и вспоминать, вспоминать и думать.

Мы прощаемся у того же столба. И я ухожу, как и должна уходить, – пятясь. Я машу им руками до тех пор, пока дом 1974 года не заслоняет от меня жилкооп двадцать девятого. И иду медленно, потому что от выпитого вина у меня стучит в висках: никуда не денешься – наследственная гипертония. Это не страшно. Выпью таблетки, и все пройдет. Вот только лихо перемахнуть через заборчик мне уже не удастся. Ну что ж… Мне больше и не надо. Могу пройти и степенно. Возле дома ходит Андрей и грызет травинку. В глазах гнев и слезы.

– Ну знаешь! – говорит он возмущенно. Потом тянет носом и уже весело спрашивает: – Да ты никак клюкнула?

Я прикладываю палец к губам – молчи. Он подмигивает. Ему уже весело, он уже забыл свой гнев на меня, кошку, бродящую саму по себе.

– Потом, – говорю я ему, – все расскажу.

Он доволен страшно: тайна. Он будет ждать чего-то «такого», ведь мама у него совсем, совсем непьющая. И если уж… Ничего «такого» не будет. Я ему расскажу про нашу встречу и спрошу: почему, сын, я всегда ухожу, оглядываясь? Почему мне важно видеть, что я оставляю за собой, какие глаза мне смотрят вслед? Андрюшка любит такие вопросы. Он мне долго-долго будет все разобъяснять, потому что хоть мама у него и хорошая учительница, но все-таки она женщина… Валяй, сынок, я тебя послушаю! Все-таки мне действительно интересно: почему я оглядываюсь?

– Ну, – спрашивает меня мама. – Видела наш центр? Как фонтан? Плюется?

1966–1974

Стена

Этот вечер – как все. И вчерашний и завтрашний… Шипят две газовые горелки. На одной – чайник, на другой – ковшик для кофе. Давно хочется приобрести специальную посудину с суживающимся верхом – какое-то у нее смешное название, – но все не попадается. А с другой стороны… чем плох ковшик? Глупости все это. Блажь… Не все ли равно, в чем вскипятить стакан воды.

Ираида Александровна и Вячеслав Матвеевич ждут возле конфорок. Смешно стоять вдвоем возле одной плиты, но кто это видит? Синхронно выключают газ, синхронно уносят все на стол, синхронно наливают каждый в свою чашку. С треском распахиваются два газетных разворота – «Советский спорт» у В. М., «Вечерка» у И. А. Вечер – как все.

Когда двое молчат, вокруг них (или вместо них?) начинают общаться вещи. Может, это какой-то закон сохранения связей? Сахарница, например, явно благоволит к Вячеславу Матвеевичу. Она прямо выталкивает из своего нутра ему на ложечку кусочки рафинада. А Ираида Александровна лезет в нее пальцами, потому что не может поймать ложечкой ни кусочка, а мстительная сахарница стискивает ей пальцы, и они, неуклюжие, толстые, шевелятся в пустом движении за толстым стеклом, фу, как нелепо!.. Можно ей наконец спокойно выпить кофе в этом проклятом доме?

А стулья скрипят, а форточка сквозит… Счетчик сверчит… кран капает… Почему-то затрещала лампочка, и полиэтиленовый пакет запах вызывающе и противно.

И газеты у них – как нигде – на переднем рубеже борьбы. Они и засада, и баррикада. Прикрытие неожиданного нападения и средство защиты. Проигрыш наших хоккеистов в Праге, оказывается, может быть великолепным катализатором для гнева. Он подымается в В. М. молодой клокочущей силой и вот навылет, через две газеты, бах:

– Спрячь рейтузы… Женщина, называется.

Дрогнули, сомкнулись колени. Кофе стал горьким. Ах, она забыла помешать сахар. Все забывает, все!.. Врачи говорят – естественный процесс, хотя, конечно, если соблюдать режим… Если беречь нервы… Убережешь… Даже дома не походишь как хочешь… О чем она больше всего думает после обеда до шести? Прийти домой и скинуть к чертовой матери французскую грацию. И влезть в старый байковый халатик с дырками на локтях… И вольно расставить колени, как делала когда-то ее мама на нижней приступочке высокого деревянного крыльца. Она опускала руки в цветастый, низко провисший подол, и никто никогда ей ничего не говорил. Не смел говорить. Сидела как хотела и сколько хотела.

А этот ведь знает, как ей трудно весь день в амуниции, с придавленным к позвоночнику животом… Нельзя иначе… Она – руководитель, у нее тридцать семь человек в подчинении. И все больше мужики. Он это прекрасно знает, и каждый раз одно и то же: к чему-нибудь домашнему прицепится.

Глаза пробежали по столбику некрологов.

– Петренко умер, – пробилась она сквозь две газеты. – Он на сколько лет тебя моложе?

В. М. ухмыльнулся. Две минуты он ожидал, что она выдаст ему эту новость из жизни Петренко. Сегодня звонили ребята из министерства, спрашивали, «примет ли он участие в венке». Он отправил с курьером пятерку в конверте, на котором было написано «С праздником!». Петренко был моложе его на два месяца.

Слюнявя конверт, он сегодня подумал: значит, в принципе и я мог два месяца тому?.. Эта мысль столько раз приходила потом к нему в течение дня, что в конце концов перестала пугать. Вот сейчас о смерти даже сладко подумалось. Все кончилось бы… Был бы покой… Не было бы ее.

Сейчас она должна пойти на попятную, потому что – что там ни говори – она боится, что он умрет раньше. Она боится оставаться одна в их квартире ночью. Ее пугает стена. Когда он в командировке, она зовет ночевать свою бывшую сослуживицу, которую выпихнула на пенсию сразу же, как той исполнилось пятьдесят пять… Но та, дура, все равно приходит, чтоб сладко на дармовщинку поесть… Осетринки, икры, сосисок без целлофана, кофе растворимого с конфетками «Вечерний звон». На рядовую пенсию таких ужинов не сварганишь. Его командировки ей, старой обжоре, – подарок. Пусть молится стене, которой боится ее бывшая начальница.