Наталья Нечаева - Последний июль декабря Страница 17

– Рома, – совершенно не веря в произошедшее, качала головой Юля, – где он? Где те, кто выжил?

– Никто не выжил, девонька, – обнял ее мастеровой. – Поплачь, покричи, все легче будет.

– Рома… – снова шепнула Юля и, тут же без паузы, закричала хрипло и громко, не своим – чужим и страшным голосом: – Роома!

Сама перепугалась собственного крика, аж простыня взмокла от мгновенного пота, обжегшего тело ледяными искрами.

Ночь в окне, лунная морось, тишина.

Приснится же такое!

И тут же накрыло колючей тоской, поволокло по острым камням только что пережитого горя: не сон то был, не сон! Все уже произошло. Или произойдет? Или происходит прямо сейчас? Как понять, как разобраться? Одна – там, тут, – везде. Пылинка, которую подхватил ветер. Не сильный, так себе ветерок, ей и такого хватит. Подхватил и понес из прошлого через будущее в настоящее. Или наоборот. Маршрут значения не имеет. Он неважен, потому что непредсказуем. Потому что все – едино, а ума, чтоб разобраться и понять, – не хватает. И подсказать некому, и спросить не у кого.

Она никуда не выходила из дома, значит, все происходило здесь? В этой крошечной точке огромного мира?

Все та же ночь, луна на том же месте, будто пришпилена кнопкой, стало быть, времени прошло чуть – секунда, миг? И в этот миг вместились века. Так бывает?

И Рома. Она опять его потеряла, едва найдя. Так будет всегда? Находить, терять и снова терять? Должна же быть точка, где они – вместе? Надо ее отыскать. И в ней остаться.

Камень Атакан, Брюс, кессоны, мост-оборотень.

А Литейный, вот он, все еще разведен. Под ним – Атакан…

Когда была совсем маленькой, тут затонул большой корабль. Отец говорил – беспричинно. С няней ходили смотреть, как пароход спасали… Мост тогда перекрыли, и люди гуляли по нему, не опасаясь машин. Какая-то женщина – вдруг вспомнилось ясно-ясно, словно вчера – крестясь и шепча, налила в стакан из зеленой бутылки что-то красное и опрокинула в Неву. «Зачем?» – спросила Юля у няни. Та схватила за руку и потащила подальше от странной тетки. Да так спешно, что девочка запнулась и упала, разодрав коленку. Кровь, капающая в пыль, была точь-в-точь как то, что выплеснулось в реку.

«Строительство Литейного моста, прозванного в народе „суровый великан“, сопровождалось многочисленными трагедиями. Вечером 16 сентября 1876 года полужидкий грунт ворвался в кессон, где работали двадцать восемь человек. Многие были погребены заживо. Пятерых удалось поднять на поверхность мертвыми. Через год после этой трагедии, так же вечером, в сентябре, раздался взрыв. Причину установить не удалось. Девять рабочих погибли сразу, остальные оказались погребенными в кессоне. Современники тех событий утверждали, что при строительстве опор Литейного моста погибло более 100 человек».

«Это – четвертый случай самоубийства утоплением за год. Жители показывают, что после того, как самоубийца прыгает с моста, окрест слышен громкий хохот. То радуется ведьма, которую в прошлый мост замуровали по приказу Бирона. Еще жители жалуются, что по ночам из-под моста вылазит всяка нечисть, поганые рожи корчит, да срамные слова кричит…»

«Во время блокады больше всего досталось Литейному мосту. Его, единственный, фашисты методично обстреливали каждый день. За это ленинградцы прозвали Литейный мост „Чертовым“…»

Трезини! Я трогал руками те самые камни, руст. Выпуклые, шершавые. Не знаю, что со мной происходило – они как бы со мной разговаривали и били током. Росси сберег фасад Трезини! Упрятал под несколько слоев краски и штукатурки. Не решился тронуть работу великого учителя. Реставраторы – классные мужики. Когда узнали, что я через две недели приду к ним на практику, дали инструмент и разрешили немного поскоблить. И я! Я! Выявил угол пилястра! Это точно пилястр! С одной стороны правильная грань, другая ушла в стену. Я заорал как сумасшедший, все сбежались. Подтвердили – пилястр. Попросили пока молчать. Боятся сглазить. Обязательно пойдем завтра с Юлькой.

Когда уходили, я оглянулся. У стены, где я расчистил угол пилястра, стоял ТОТ самый мужик. Мы встретились глазами, он снял шляпу и помахал.

Я его узнал. Трезини. Глюк, конечно, но это точно он.

Всадник тумана

Туман. Невского полотна не видно. Плотные клочья грязной ваты ерзают меж гранита, как космы туч на небе в пасмурный день. Что под ними – вода ли, бездна ли, проход ли в иные миры – не понять. Плеска воды не слышно. Туман. Не только в воздухе. Растопырился в ушах мокрыми заглушками, вытеснил звуки.

Английская набережная щерится из желтогубого рта тремя розоватыми больными зубами домов. Ни серо-голубого особнячка с лепными наличниками, ни желто-зеленого дворца с белоснежным жабо колоннады, ни шоколадно-кремового щеголя с тонким перепояском балконов не видно вовсе: заглотил ненасытный туман.

Золотую шапку Исаакия будто срубили одним махом вместе с головой, и теперь он похож на раскорячившийся громадный сарай без крыши, окон и дверей.

Туман равнодушен и аполитичен. Отлакированный сенат начисто лишился электрических брильянтов, и его намакияженный фасад смущенно задвинулся в тень, утеряв помпезность и значительность.

Туман, вот настоящий хозяин города! Повелитель страхов и сомнений, властитель вечных болот, до времени затаившихся под асфальтом, гранитом, брусчаткой. Захочет – явит взору своевольный изгиб набережной или дырчатый блин мостовой, не захочет – никто ничего не увидит. Не поймет, как тут оказался, куда забрел, где выход… И есть ли он в этом желтом липучем вареве из неуверенности, тревоги и страха.

Над самой Невой, вернее, там, где она угадывается, вздыбился, удерживаемый невероятным усилием всадника, мощный конь. Скакал во весь опор, ничего не различая в тумане, стремясь поскорее вырваться из его морочных пут, да в последнем прыжке вдруг почуял: рухнет сейчас вместе с ездоком в черную прорву воды и сгинет в ней навсегда, безвозвратно. Спохватился, заржал дико, длинно, надсадно. Раздвинулись, засуетившись, ватные клочья, углядел беду всадник, рванул коня под уздцы, вздыбил, удерживая над бездной, так и застыли оба – на века.

Туман обтекает их снизу, цепляясь за копыта коня, нахлобучивается косматым треухом сверху на гриву, перекрывая всаднику обзор. Отогнать бы рукой мокрые хвосты, очистить пространство глазам, вдохнуть чистого воздуха. Да как? Коня не отпустишь…

– Рома, а ты смог бы изваять такого же Медного всадника?

– Зачем? Он уже есть.

– Ну не конкретно этого, а что-то такое же гениальное…

– Конечно. Сомневаешься? Кстати, он не медный, бронзовый. Медным его Пушкин окрестил.

– Знаю. Его еще и «Всадником апокалипсиса» обзывали, и «Антихристом на коне».

– Эрудицию демонстрируешь? При чем тут это?

– Притом. Медь по астрологии – металл Венеры, а второе имя Венеры – Люцифер. Поэтому Пушкин его и назвал – Медный всадник.

– Юлька, – Рома останавливается, изумленный, – откуда такие сведения?

– Откуда? – девушка тоже ошарашенно застывает. – Не знаю… Ты спросил, а у меня ответа нет. Что-то странное со мной происходит: вдруг вспоминаю то, чего никогда не знала. Как книгу кто открывает на нужной странице, а я просто читаю. У тебя так бывает?

– Только после грибов.

– Каких грибов?

– Псилоцибидных.

– Что это такое?

– Темнота! Галлюциногены. Хоть про это слышала?

– Ты же говорил, что не употребляешь наркотиков!

– Это не наркотики. Народное средство. Шаманы им пользуются, чтоб в тайны прошлого и будущего проникнуть. Кстати, Питер – одно из немногих мест, где такие грибочки плодятся. В Москве твоей есть? Нету. А у нас – сколько хочешь. Природа постаралась, чтобы мы в тайны мироздания проникали. Друг на даче насобирал, насушил особым образом, потом вытяжку сделал по науке.

– И что?

– То самое. Употребишь, сколько положено, и жди.

– Чего?

– Изменения сознания.

– Это же опасно…

– Кто сказал? Лежишь и смотришь кино. По собственному выбору. Загадываешь, что хочешь оказаться в восемнадцатом веке…

– Почему в восемнадцатом?

– К примеру. Мы ж с Медного всадника разговор начали, а его когда открыли?

– К столетию царствования Петра, в 1782…

Туман опустился еще ниже и отсек у всадника голову. Теперь мощный торс заканчивался широкими плечами, каких Петр никогда не имел при жизни.

Вот ты какой, Всадник без головы, – поежилась от внезапной жути Юля. – А в кино совсем по-другому. Интересно, Майн Рид сам это видел или рассказал кто?