Александр Уваров - Созвездие Волка Страница 17

И потрескавшийся градусник у подъезда. Ещё одиночество. Я гуляю один. Сам не знаю, почему так произошло, как так могло случится, что одиночество не отпускало меня и ревнивым, занудным, надоедливым другом бродило рядом со мной, отпугивая от меня всех прочих друзей.

Быть может, потому так всё было, и продолжается сейчас, и будет продолжаться впредь, потому нет никого рядом со мной и никогда не будет, что слишком сконцентрирован я ан самом себе, на своей, возможно, выдуманной и иллюзорной миссии, на своих чувствах и желаниях, на своих тщательно расковыриваемых мною же болячках, на своей никому не нужной и никчёмной исключительности.

Вот и сейчас пишу я о самом себе, погружаюсь лишь у ту часть воспоминаний, которая доступна мне одному и из картин детства приходит мне на ум лишь те, где я один, и рядом – никого. А ведь было так не всегда, не всегда я был одинок, но помню лишь одиночество, потому что избирательна моя память.

Избирательна до лживости. И зеркала её… нет, мои – кривые!

Я хотел написать о своём отце. Это важно для меня – вспомнить о нём, именно сейчас. А вспомнил привычно… снова себя. Но я исправлюсь, исправлюсь непременно.

Сейчас не обо мне речь. О нём, о моём отце.

Я родился в декабре 1959 года. В декабря 1964 года мне исполнилось пять лет. В январе 1965 года умер мой отец.

Мы жили в маленьком посёлке, где-то в пригороде Кустаная. Может, на окраине самого Кустаная. Не помню точно… Это был не город, просто рабочий посёлок.

Отец мой родом из семьи ссыльных. В 1938 годы деда моего, профессора Балицкого (известного петербуржского, петроградского, а потом и ленинградского учёного-психиатра), арестовали по делу Барченко, судили скорым пролетарским судом и приговорили к расстрелу. Собственно, с Барченко мой дед не был знаком и никогда вместе не работал (тем более не имел никаких общих дел с лубянским магом и покровителем красных колдунов Глебом Бокия), однако фантазёры-чекисты, распутывавшие «заговор гипнотизёров», добрались и до моего деда, включив его в группу террористов, планировавших погубить товарища Сталина при помощи «психических волн».

Болван из НКВД с двумя классами образования, избивавший деда на допросе, просто зверел и выходил из себя, едва только при нём произносили слово «гипноз».

А гипнозом мой дед занимался, это правда. Наверное, это родовое у нас, фамильное. И дар гипноза, и склонность к изучению души человеческой… И проклятие, губящее нас.

Дар-проклятие.

А ещё – недалёкие, заносчивые, малограмотные «государственники» из бесчисленных, непрестанно меняющих имена и маски спецслужб, неизменно липнущими у телу призраками сопровождающие нас, Балицких, из поколения в поколение, из жизни в жизнь.

Дед, отец, я.

Это тоже – часть проклятия.

Я погубил сына. Проклятие, быть может, кончится не мне.

Должно быть, Творец всеведущий, которого я испытывал, решил, что миру достаточно мучиться. Решил, что меня – хватит. Конец!

Чекисты подвели деда моего под расстрел, они же, как ни странно, спасли его. Точнее… Не спасли, нет. Просто немного изменили приговор. Информация об уникальных опытах по воздействию на психику человека, которые в своей ленинградской лаборатории в течение многих лет проводил мой дед, была, оказывается, детально зафиксирована сексотами НКВД и доведена до сведения руководства.

Исполнение приговора отсрочили. Потом вслед за Ежовым пришёл Берия. Что-то изменилось в Москве. Чекист стали более прагматичными. Деду расстрел заменили двадцатью пятью годами отсидки. И отправили…

Не знаю точно, как называлась эта организация. Под вывеской медицинского института была настоящая живодёрня. Дед едва не сошёл с ума…

Он выжил. В 1953 году был арестован Берия. Деда моего освободили в 1954-м. освободили, но не реабилитировали. В 1956 году дедушка неожиданно умер. Да, неожиданно и скоропостижно. Он не жаловался на здоровье, в заключении находился он хоть и не в санаторных, но всё-таки во вполне приличных, по гулаговским меркам – в очень даже хороших условиях.

Он собирался долго ещё прожить. Отцу сказали: «приступ перитонита».

Не люблю строить гипотезы при отсутствии достоверной информации. Но… труп кремировали. У деда нет могилы.

Отец мой не дождался возвращения деда. В 1938 годы (от греха подальше!) бабушка из Ленинграда уехала в Саратов. В 1940 году их нашли и там.

Члены семьи «врага народа» сосланы были в Казахстан. В тот самый степной посёлок.

В 1944 году отцу исполнилось 18 лет. Но на фронт он не пошёл, а отправился прямиком в следственный изолятор. Кто-то из местных написал на него донос… Не знаю всех деталей этой истории. Кажется, у какого-то чина из районного управления НКВД болела дочь. Припадки. Возможно, эпилепсия.

Чекист, присматривавший за нашей семьёй, рекомендовал чину обратиться за помощью к моему отцу. Отец мой, добрая душа, многих в посёлке лечил. Дар его был светел и проявился очень рано и мощно.

Лечение девочки было успешным. Три сеанса гипноза. Девочка выздоровела.

На чина из НКВД написали донос («коммунист, а пользуется услугами какого-то шарлатана! да ещё и члена семьи… сами знаете, кого…»). Чин, спасая себя, упрятал отца в тюрьму.

Выбил показания. Но до суда дело довести не успел. Сам был арестован.

В 1945 году отца выпустили. Он долго болел. Горлом шла кровь.

На фронт он так и не попал.

В 1954 году отец узнал об освобождении деда. Дедушка прислал ему письмо. Делился радостью, строил планы на будущее. Просил пока не приезжать и не встречаться с ним. Не знаю, какие доводы и объяснения подобной просьбе он приводил в своём письме (откровенность в письме могла плохо закончиться и для деда, и для отца), но семья всё поняла.

И бабушка, и отец мой остались в Казахстане.

Ждали встречи. А потом… Потом узнали, что возвращаться некуда и не к кому.

Чужие люди похоронили деда. Хотя… Можно ли назвать казённую кремацию – похоронами?

Не ритуал, заметание следов.

Замело время… Рассыпало, развеяло прах.

Жестокое, страшное, подлое время!

В 1957 году бабушка умерла. Должно быть, она очень переживала смерть деда. И ещё то, что они так и не встретились…

В 1958 году мои родители встретились и поженились.

В декабре 1959 года я родился.

Болел краснухой и свинкой.

Питание было плохое. Воду брали из колонки во дворе. Я не любил пить эту воду из стеклянного, прозрачного стакана. В воде стояла мутная, жёлтая взвесь. Противно было смотреть на эту воду.

Из металлической кружки – как-то легче. Не видно…

Глупость!

Я не любил и боялся людей. Во жила дворняжка. Забыл, как звали её… Она играла со мной.

Привозили молоко. Холодильников не было тогда. А летом в тех краях – жарко.

Потом была какая-то желудочная инфекция.

Зимой – холод и пронизывающий ветер.

Та зима была особенно холодной. В январе отец простудился и слёг. Пневмония. Болезнь развивалась быстро.

Лёгкие у отца были отбиты ещё сапогами чекистов. Жизнь в степи здоровья не прибавила.

В январе отец умер.

Мать плакала. Степь казалась ей кладбищем. Гиблым местом. Она говорила, что надо уезжать отсюда. Точнее – бежать. Говорила, что есть родственники в Москве. Какие-то очень дальние родственники. Они примут, хотя бы на несколько дней. Потом всё устроится…

Она была явно не в себе. Она помешалась. Но мне было всего пять лет, и она была для меня мамой. Единственным родным человеком. Поводырём моим в этом мире, опорой моей.

Любимой мамой.

Она говорила: «я не брошу тебя!»

Зачем… Почему она обманула меня? Сама не понимала, что творит?

Она бросила…

Мама моя была школьным библиотекарем. В тот день она закрыла двери библиотеки, оставила завучу ключ.

Пришла домой, собрала вещи. Одела меня.

Мы пошли на железнодорожную станцию. Степной полустанок.

Она сказала, что скоро должен быть поезд, на котором мы уедем отсюда. Далеко, далеко… Да, в Москву!

Здесь она не обманула меня. Я действительно уехал. И она – не смогла.

Она бросила меня.

Может ли её безумие служить оправданием?

Могу ли я оправдаться перед ней за всю мою жизнь, прожитую без любви? За то, что подаренное ей тепло погасло во мне?

За то, что не только молюсь ей, но и проклинаю её?

И как ей оправдать меня? Ведь её нет!

А я каждую ночь прошу её6 «держи меня, не отпускай… не покидай».

Будто стараюсь схватиться за руки её… за пустоту!

Откуда знаю всё это? Как узнал я о судьбе моего деда, бабушки, отца? Аресты, ссылки, письма… Откуда знаю о том, что мама моя закрыла библиотеку перед бегством из степного посёлка?

Много лет по крупицам восстанавливал я историю моей семьи.

Выросший в приюте, хотел я вернуться назад. В те первые пять лет жизни, когда была у меня семья.

Я вернулся в степной посёлок. Было это уже в середине восьмидесятых. Я встретился с завучем. Старушка давно была на пенсии, в преклонных летах, но память сохранила отменную и день тот помнила хорошо. Запомнился ей тот день…