Александр Станюта - Городские сны (сборник) Страница 17

Да, говорить – это одно, а чувствовать – совсем иное. И до тех пор, пока мы по привычке будем считать, что сказанное – это только то, что прозвучало или написано, а не то, что выражено, – мы мало что поймем в истории. Ведь мы ее не слышим. Мы видим, мы читаем слова и цифры, даты, смотрим застывшие картинки. Но мы не слышим голосов, живых, мы не внимаем им, не чувствуем именно движения прошлой жизни. Историю можно ощутить – только затем понять – в воображении, во впечатлениях, в переживании, в воспоминании, вживаясь в чью-то жизнь, судьбу, а не в настенных и настольных картах, схемах перемещения границ, народов и фронтов.

А что касается Места и Времени – об этом уже так много сказано, написано в разные времена и в разных странах разными известными или великими людьми… Например, что, в сущности, нет никакого было, потому что прошлое – есть, как однажды с обычной своей угрюмой убежденностью заявил один писатель, любивший изображать из себя южно-американского фермера, озабоченного лишь видами на урожай… И что люди страдали бы куда меньше, не оживляй они постоянно прошедшего в своем воображении, как писал другу еще в мае 1771 года Юный герой великого европейца в своих знаменитых Страданиях.

А другой великий человек старой европейской истории, религиозный физик, всю свою короткую жизнь страдавший неизлечимыми болезнями, мучительно недоумевал, почему он в том, а не в ином месте, ведь нету же никаких оснований быть ему тут, а не там, вот в эту минуту, а не раньше или позже – и вообще, кто это поместил его сюда, по чьей воле ему назначено быть, жить именно вот в этом месте и в это время?..

Да-да, все верно, эти великие не ошибались. Но как же быть, если видишь, что многое, очень многое и в прошлом и в сегодняшнем соединяется, перетекает одно в другое, поминутно меняется местами, сливается в одно – и это одно, где выступает то минувшее, то теперешнее, все длится, длится, дышит, пульсирует, обозначает себя в предметах, линиях, мелькает лицами, шумит, гудит и голосит.

Все это втягивает тебя куда-то, – не разглядеть, пока не втянешься, и внятно не сказать. Но как втянуться, как войти? Ведь нужно и решительно, и осторожно открыть дверь, а там, в пустой и полутемной зале на полу стоит свеча, пламя то ровное, а то дрожит и пляшет, грозит погаснуть, а за свечой окно распахнуто в ночную темень – и вот надо войти туда, не дав свече погаснуть на сквозняке…

Глава шестая

Унтер-офицер Рупп

I

Унтер-офицер Роберт Рупп вечером накануне вторжения немецких войск на советскую территорию начал делать дневниковые записи.

По профессии он был школьным учителем, преподавал историю и сейчас невольно поддался смутному, но не исчезающему ощущению, что вовлечен во что-то грандиозное и грозное, может быть, гибельное, в конце концов, но неудержимо несущееся куда-то.

Он отдавал себе отчет, что далеко не все полностью осознает и может объяснить. То, что надвигалось, было стихией, которая, он чувствовал, сметает его прежнюю жизнь и бросает его, как щепку, во что-то головокружительное, чему нельзя и, главное, не хочется противиться. И он начал записывать стоявшее перед глазами, инстинктивно пытаясь нащупать во всем этом какой-то логический порядок и смысл, чтобы усвоить это как новый жизненный опыт.

«21 июня, вечер. Затишье перед бурей», – написал он на листке почтовой бумаги. И дальше отметил, что их полувзвод оборудует сейчас из машинного чехла палатку. Выступил с речью командир. А еще был зачитан приказ фюрера и его обращение к солдатам восточного фронта.

Фюрера Рупп видел пять лет назад, в феврале 1936-го. В Гармиш-Партенкирхене тогда проводились зимние Олимпийские игры.

Рупп вырос в этом курортном городке Германии и сюда же вернулся работать учителем после Берлинского университета. Городок, полный баварского духа и традиций, славился своей живописностью и зимой был настоящей столицей лыжного спорта и туризма для немцев. Здесь уже начинались, уходя к югу, отроги Альп.

Рупп тогда не успел посмотреть торжественную церемонию открытия Олимпиады. Но зато ему удалось близко видеть фюрера, когда тот уезжал с ледового стадиона после состязания фигуристов.

Большой, блестевший черным лаком открытый «мерседес», ехал медленно, и Гитлер, стоя, приветствовал рукой выстроившихся вдоль пути его следования людей. Он был в коричневом кожаном пальто с поднятым воротом, без головного убора. Темные (гладкие) волосы, аккуратно разделенные сбоку пробором, крылом опускались на левую половину лба. И Руппу бросилось в глаза, что в лице фюрера, обращенном к толпе, абсолютно отсутствовало выражение той искательности, что невольно появляется у известных публичных людей в подобных случаях. Ничего подчеркнуто признательного во взгляде. Никакой широкой улыбки, тем более долгой, когда уже одно удержание ее выдает искусственность и фальшь.

Ничего этого не было и в помине. Только готовность улыбнуться одними губами, только прочувствованный, но твердый, сразу и уважительный, и повелительный, призывный взгляд выразительных темных глаз. Взгляд, говоривший: да, вместе с вами, с вами, но – только со мной, со мной одним!

И школьный учитель истории Роберт Рупп запомнил все это.

Теперь он продолжал записывать в дневник свою войну. Следующую запись сделал через три дня.

Щелканье винтовочных и автоматных затворов разбудило Руппа в три часа утра. Их полувзвод долго стоит около танка на улице какого-то поселка. За редким лесом впереди, в расположении 2-й роты горят дома с соломенными крышами. Разведывательный дозор обыскивает ближайшие дома. Захвачено примерно пятьдесят пленных, среди них немало раненых. У одного из них осколком срезало щеку. Он просит у Руппа воды и жадно пьет чай. Майор спрашивает пленных на их языке. Военного комиссара среди них нет, он бежал. Пленные повеселели, стали раздавать советские звездочки со своих фуражек.

Вильде, рядовой, с гордостью показывает Руппу свои окровавленные руки и ворчит:

– Расстрелял пару русских. Они стреляли по мне.

После обеда двух пленных заставили вырыть себе могилу и застрелили в ней. Один из немцев пользовался пулями «дум-дум» – они разрывают тело и запрещены международным правом. Раненый, которого Рупп перед обедом угощал чаем, тоже положен в яму. Его расстреливает унтер-офицер, установивший, что этот пленный все же и есть комиссар. Так исполнялся приказ «О комиссарах» от 6 июня 1941 года, хотя он тоже противоречил международному праву как преступный.

Рупп видит, что в подразделениях начинаются споры по поводу расстрелов пленных. Вдобавок кто-то рассказывает, что стрелки-мотоциклисты расстреляли всю деревню, женщин и детей, и бросили их в вырытую ими самими общую могилу – якобы в деревне стреляли по мотоциклистам, и те понесли большие потери…

29 июня, пишет Рупп, весь день проходит в наступлении на Минск. Около 2-х часов дня артиллерия русских начинает сильный обстрел. Унтер-офицер Фридрих Шмидт падает с распростертыми руками. Но мы, пишет Рупп, обнаруживаем артиллерийского корректировщика. Примерно 15 человек расстреливают его. После этого артиллерия замолкает. Толпы отступающих русских теперь попадают под обстрел нашей артиллерии и пулеметов. Наблюдаем страшную картину. Второй взвод «пленных не берет». Один пленный с чем-то красным в руке, с глазами, полными страха, и поднятыми руками, мечется по полю в грохоте боя.

– Пристрели его! – Кричит кто-то из нас и, выбежав ему навстречу, ставит подножку. Пленный падает, но вскоре опять встает на ноги. Его приводят к толпе других, взятых в плен. Со всех сторон на нас обрушивается мощный огонь противника. Но огонь беспорядочный, не прицельный.

Нам говорят, что мы слишком далеко выдвинулись, почти под Минск, и можем быть окружены. Пленных используем как носильщиков. Один из них студент, и я немного разговариваю с ним. Я иду позади пленных, смотрю, чтобы на них не слишком много нагружали. Некоторые не выдерживают. У одного я беру тяжелый ящик…

Когда пленных расстреливали, один из них долго жил, даже под толстым уже слоем земли. Он еще дышал так, что земля поднималась, а рука как будто простиралась к небу.

1 июля. Перед Минском.

Рассказывают, что фюрер издал приказ: взятые в плен и сдавшиеся сами не подлежат расстрелу. Это радует меня. Наконец! А то многие расстрелянные лежат с поднятыми руками, без оружия и патронташей. Не меньше ста я таких видел. Рассказывают, застрелили даже парламентера с белым флагом. Во второй половине дня, говорят, целая рота русских сдалась. Ужасные методы: расстреливали даже раненых… Приказ Гитлера, обрадовавший меня – только слух?

2 июля.

Безграничная безнадежность в криках о помощи из леса. Лес встречает нас зловеще. Раненые и брошенные русские вырыли тут неглубокие ямы. Один, с ногой в лубке, просыпается, он рад видеть людей – импонирующий тип. Просит о врачебной помощи. Я говорю, что позабочусь об этом. У него новый бинокль, который я прошу у него. Он охотно уступает его мне. Он говорит, что в яме его товарищ. Я нахожу его спящим от измождения. Совершенно окровавленные перевязочные тряпки.