Тинатин Мжаванадзе - Самолет улетит без меня (сборник) Страница 18

В положенное время Анатолия подняли и понесли хоронить, и хозяин взялся нести правый передний угол гроба, и шел до конца бессменно, а наши мальчики сменяли друг друга, потому что они еще не такие сильные, и – да, снег же, мокрый и ноздреватый, и каменистая дорога под ним, и овраги, и место было выбрано на крутом пригорке – уж какое удалось найти, наверное.

Все стояли на разной высоте, зато видели все одинаково хорошо, как в амфитеатре, и хозяин снял шляпу с черных волос и сказал о том, что они с Анатолием мальчишками дружили – это же военный городок, и его отец служил здесь, а потом они уехали, и спустя столько лет Анатолий приехал и попросил сдать ему комнату, жил два месяца, все его полюбили, хоть он почти ничего не рассказывал, такой тихий, спокойный, вежливый человек, и тут случилось такое несчастье, а связаться ни с кем не получилось, но все мы люди, и надо проводить человека достойно, потому что больше это некому сделать.

И Давид Исаевич стоял с непокрытой головой, его тоже бросила жена, торжественный и даже как будто высокий, и тот, кто мне нравится, тоже, и наконец появилась настоящая нежность к нему, и, наверное, я его буду любить, потому что мы сейчас пережили одно и то же.

И потом был настоящий, правильный «келех» – и с лобио, и с рыбой, и с вином, и мы все съели и выпили, и на наши души легла странная тяжелая тьма пополам с радостью, и никому уже не хотелось ни дружбы, ни работы, ни денег – одна только голая бесприютная любовь могла приютиться рядом с нами.

Хозяин ходил между столами – много людей пришло, и строго наклонялся и спрашивал, всего ли достаточно, и мы бормотали какие-то слова благодарности, и он покачивал головой и отходил, и мы все выпили много вина, даже эта мямля-дикторша, и никому не стало плохо, потому что человек умер, а рядом с ним не было никого из семьи, ни одного родственника по крови, и надо было чем-то латать дыру в пространстве, а не то нас всех затянуло бы туда.

Наш молодой директор церемонно поблагодарил хозяина и попросил разрешения разделить с ним расходы. Хозяин поклонился и сказал, что нет необходимости, но если таким образом хотят почтить память Анатолия, то он согласится, потому что еще надо будет сделать приличную ограду на могиле.

Перед уходом, осмелев, мы жали руки хозяину и обнимали его, на что он по-прежнему чинно просил нас связаться с семьей Анатолия, потому мы телевидение и нам проще.

Обратно мы ехали опять в этом раздолбанном «пазике» – как я их ненавижу, кто бы знал, – и у нас был праздник.

– Положи мне голову на плечо, – сказал Феллини, и я послушно приникла, закрыла глаза, все мягко плыло и кружилось, и впервые за долгое время мне было дано ощущение полного тепла.

– Ты плакала?

– Ты же видел, – сказала я, – а ты?

– И я, немного, – он погладил мою голову. – Я думал, ты всегда веселая и не умеешь плакать.

Мы были пьяны и счастливы, и говорили, что этот день – один из самых удивительных дней в нашей жизни, потому что, даже если мы больше ничего никогда не сделаем хорошего, на том свете нам зачтутся похороны Анатолия.

Мы обещали друг другу, что будем приходить на могилу Анатолия каждый год. И навещать этого сверхчеловека – как его, Шукри.

Мы ни разу там больше не были.

У вас обязательно есть полный комплект черной одежды. Во-первых, для пристойного посещения похорон, во-вторых, это красиво.

Такое-то число такого-то месяца.

Шавлиси

Устроила на работу этого милого мальчика – Мирандиного соседа.

Он с головы до пят творческий – пишет стихи, рисует и почти все вечера проводит у нас. Ну, то есть у Миранды. Еще точнее – у Клары. Как-то мы подружились втроем, хотя компания более чем странная: юная статная красавица, похожий на эльфа мальчик вдвое тоньше нее, и я, старше их обоих на поколение.

Шавлиси изящный, как японские аниме, неудивительно, что ему приятнее общаться с девочками, чем с мальчишками. Кажется, у него очень мало друзей даже в собственном доме.

– Папу я разочаровал, – спокойно сообщил он. – Его бесит, что у него такой сын-задрот. Зато моя сестра его любимица. Мама меня всегда защищает, но я все равно уеду отсюда.

– Куда? – Я спрашиваю просто так, куда он уедет, в самом деле, такой нежный, того гляди переломится.

– Куда угодно, – твердо говорит мальчик, закрыв глаза, и жеманным жестом поправляет очочки.

Сомневаюсь, что он про себя понимает правду: мне кажется, его к этой мысли все подталкивают, словно назло. Ты не такой, ты не такой.

Все-таки он вполне здравомыслящий и прагматичный, а не то бы украшал улицы города каким-нибудь перформансом.

Вообще-то о нем рассказывать особенно нечего: просто он мой друг и не считает меня отверженной.

Вероятно, потому что сам такой.

Однажды к нам спустилась его мать, красивая тонкая женщина с родинкой на щеке. Она украдкой меня рассматривала – видимо, он прожужжал ей все уши, и она встревожилась.

Даже у этого полудурка есть дом и встревоженная мама. А я почему-то сразу взрослая – и мне все надо решать самой.

– Вы снимаете у Миранды комнату? – осторожно спросила она вскользь.

– Нет, просто так живу, временно. – И вдруг меня осенило: – В моей квартире ремонт, крыша протекает. Скоро перейду обратно.

Кажется, она вздохнула с облегчением.

Если вы мать мальчика, то, значит, очень важная персона. Все женщины нацелены отнять его у вас, даже если он только что родился.

Такое-то число такого-то месяца. Заброшенный дом

Отмыла и отчистила свой заброшенный дом. Живу в нем почти как Робинзон.

Когда в городе льет дождь, в моем доме он льет почти точно так же, как за окнами, но не сплошь, а местами, поэтому наводнение можно локализовать тазиками.

А из крана, как это ни парадоксально, вода не идет! Поэтому надеваю резиновые боты, плащ, беру два ведра и спускаюсь во двор.

Набирая воду под струями щедрого штормового ливня, я вспоминаю, как маленькой пила воду из-под этого крана из горячей перемазанной ладошки в перерывах между партиями азартной игры «мяч в кругу».

Тогда в конце двора цвела акация розовыми шариками, ласточки черкали небо хвостами-ножницами, тетя Соня ругала нас и гнала прочь от своих окон, сердце раздувалось, как воздушный шар, и неизвестно какие силы удерживали меня на земле: еще немного, и я поднимусь вверх, к огромным закатным облакам, и даже бабушкины оклики с балкона «Домой!» только вдували больше воздуха в этот золотистый шар.

Я поднимаю ведра на четвертый этаж, опустошаю полные тазики, ставлю их в стратегических местах под протекающим потолком, и они снова заводят свою звонкую музыку: так, так-так, так-так-так, потом пауза, потом крупный та-ак.

Пол в лоджии давно прогнил и провалился, но я даже в темноте точно попадаю на целые куски досок.

Не забыть посмотреться в буфетное зеркало: в нем я намного стройнее и тоньше, чем на самом деле, и так удачно, что телефон стоит здесь же, – видя свою красоту в зеркале, так легко быть в телефонном разговоре надменной и раскованной.

В ванную приходится брать зонтик: там потолок вообще как дуршлаг, и очень весело сидеть на унитазе под черным разлетом зонта, в который барабанят тугие холодные капли. Ветер снова отодрал пленку, которой я завесила оконный проем: какое счастье, что, когда во двор вылетела рама вместе со стеклами, внизу никто не сидел!

Это редкость – чтобы на дворовой скамейке никто не сидел. Но повезло: мы с Басей разгребали столетний мусор, я пыталась вымыть окно в ванной, а оно просто раскрошилось под пальцами и полетело вниз. Несколько секунд ужаса в ожидании крика снизу – нет-нет, обошлось, никого не было. Счастье.

А как я принимаю душ! Господи, как я принимаю душ: это экзотика, это песня и поэзия. На улице зима, холод промозглый и собачий, а я стою в ванной с целлофановой пленкой – вместо стекла! – закрывающей дырку – вместо окна! – и лью на себя горячую воду ковшиками – вместо душа.

Что за проклятие на мне замысловатое: чтобы мыться вечно в холоде и ковшиками.

В маленькой комнатке раньше был мамин кабинет. Полки, стол, микроскоп. Мамины книги – биология, химия, зоология, ботаника, анатомия и физиология, генетика, атласы… Старые гербарии, кипы научных журналов, а сверху навалены мои ненавистные ноты. Я уже все протерла, но пыль, как назло, ежедневно садится такая, как будто ее не трогали целый месяц.

Дом Эшеров.

Я – Женщина в песках.

А наш сервиз? Белый, в тончайшей золотистой росписи. Я нигде больше не видела такого изящного сервиза. Моя мама не покупала драгоценности – но наши книги и красивую посуду можно было продавать на аукционах.

В доме все старое и поломанное, все на подпорках. Но все чистое – я каждый день чищу, мою, вытряхиваю, стираю, я стараюсь продлить жизнь дому моего детства.

А может быть, он уже давно мертв? Здесь бродят воспоминания о счастливом прошлом, и они создают иллюзию надежды, что когда-нибудь этот дом снова станет молодым, светлым, полным шума, вкусных запахов, топота гостей, детских воплей, и кто-нибудь новый, так же как я когда-то, будет смотреть на полоску моря, цветущие китайские розы вдоль тротуаров и надуваться счастьем.