Александр Проханов - Убийство городов Страница 18

Он посмотрел на рябину, усыпанную красными гроздьями, и подумал: «Милая рябина, ты – моя. А я – твой. Я – рябинин». И имя героя сложилось – «Рябинин». «Николай Рябинин» – так будут звать героя. И еще не рожденный младенец обрел свое имя.

Он ждал к себе в гости литературоведа Веронику Яблонскую, которая писала книгу о его творчестве. Ее серебристый «Пежо» въехал под зеленый шатер кленов. Кольчугин видел, как она, хлопнув дверцей, идет к нему через лужайку, как волнуется ее золотистое платье, как отпечатывается под шелковой тканью литое бедро. Еще издалека было видно, что она смущается. Ее молодое лицо светилось радостью. Кольчугин подумал, что такое же свечение источают созревшие яблоки на деревьях, мимо которых она проходила.

– Здравствуйте, Дмитрий Федорович. Простите, что нарушаю ваше уединение. – Она протянула руку, и Кольчугин сжал ее длинные пальцы, разглядев на запястье золотую цепочку и нежную голубую жилку.

– Ко мне из леса прилетают сойки и синицы. Они нарушают мое уединение. Должно быть, вы одна из этих птиц, – улыбнулся он.

– Моя книга почти готова. Но я хотела бы задать вам несколько вопросов, без которых книга не полная.

– Где мы будем работать? Здесь, в саду? Или в кабинете?

– Признаюсь, давно хотела увидеть ваш кабинет.

Они вошли в дом. Он провел ее в кабинет. Переступив порог, она остановилась, как перед невидимой преградой, которая ее не пускала. Осторожно, пугаясь, стала обходить кабинет, приближая лицо к стоящим на полках книгам, к стеклянной вазе из голубого кандагарского стекла, к черным африканским маскам, к иконостасу с золотым строгим блеском. Так осматривают музейные экспонаты прилежные посетители.

Кольчугин смотрел на нее. Знал, что за ними обоими наблюдает кто-то еще. Этим невидимым наблюдателем была жена. Три года после ее кончины в доме Кольчугина не побывала ни единая женщина, кроме дочери. Появление этой молодой гостьи потревожило сложившийся в доме строгий и печальный уклад.

– Ну что ж, давайте работать. – Кольчугин усадил Веронику в кресло, а сам уселся на стул, отодвинув в сторону давно бездействующий компьютер.

Вероника включила маленький, с красной бусинкой диктофон:

– Мне бы хотелось, Дмитрий Федорович, узнать о психологии вашего творчества. Как вы задумываете роман? Как вы его пишете? Это украсит мою книгу.

– Рябинин, – произнес Кольчугин.

– Что вы сказали?

– Я думаю, что в женщине глубоко спрятан невыявленный мужчина. А в мужчине – несостоявшаяся женщина. У художника эта несостоявшаяся женщина проявляется в акте творчества, которое повторяет акт рождения. Роман – ребенок, который проходит стадии зачатия, вынашивания, появления на свет. И в этот последний момент я кричу от боли, как роженица.

– Мне кажется, когда я читаю ваши романы, то чувствую ваши состояния в разные моменты создания книги.

У Вероники были мягкие пушистые брови, большие, немного испуганные глаза, тонкий нос, какой встречается у воронежских и орловских женщин, и розовые припухлые губы, на которых трепетала чуть заметная улыбка, застенчивая и очаровательная. Кольчугин отвел глаза и подумал, что мало с кем делился сокровенными мыслями о творчестве. Пожалуй, только с женой, да и то лишь в самом начале, когда у нее в душе оставалось много свежих, неизрасходованных сил, впоследствии потраченных на детей, на бесчисленные хлопоты, на страхи и огорчения.

– Вначале это предчувствие, томление. Туман, в котором что-то плавает, возникает и исчезает. Не роман, а сон о романе. Роман уже где-то присутствует, быть может, уже написан. Но не тобой, а на небесах. И ты своими колдовскими предчувствиями сводишь роман с небес. Это и есть непорочное зачатие. Первое дуновение романа.

Он видел, как она внимает, как расширились ее зрачки, как приоткрылись губы. Это вдохновляло его. Он знал, что его слова дороги ей. И он ей дорог. Его творчество, его неповторимый, в одиночестве добытый опыт.

– Из этих предчувствий, из мимолетных мечтаний вдруг возникает образ романа. Его зыбкий контур. Так из тумана внезапно появляется дерево, или дом, или колокольня. Все размыто, невнятно, готово исчезнуть. Но ты не отпускаешь образ. В этот образ уже уловлена жизнь, ее бесчисленные проявления. Они утрачивают случайность, складываются в метафору, в которую готово поместиться множество явлений, характеров, судеб. Эта метафора объемлет собой часть бурлящего бытия – театр военных действий, или всплеск реальной истории, или родовую коллизию, или все вместе. Ты устремляешься в эту метафору, превращаешь ее в сюжет, отыскиваешь в ней своих будущих героев, выхватываешь множество драгоценных подробностей. Это может быть липкая кабульская улица, и на ней лежит убитый брадобрей, рядом пластмассовая чашечка с пеной, поблескивает лезвие бритвы, а мимо, швыряя в брадобрея тяжелые брызги, идут бэтээры. Или горный ручей в окрестностях Сан Педро-дель Норте, синие цветы, цепочка солдат осторожно перебредает ручей, и я вижу, как колеблются от их движений цветы.

Кольчугин почувствовал эфирный запах цветов, сырость ручья, тяжесть бинокля и был благодарен этой молодой и прелестной женщине за воскрешенные переживания.

– Зачатье состоялось. Роман, как дух, вошел в тебя и поселился под сердцем. Ты переполнен будущим романом, все твое естество, вся твоя духовная и материальная суть обращены на крохотный, возникший в тебе эмбрион.

Кольчугин помнил эти возвращения домой, радость первых часов, сладостные объятья жены, лепет детей. И потом, чуть ли не сразу, – рабочий стол, печатная машинка, вправленный белый лист. И паника, боязнь ударить по клавише, словно за этим последует взрыв. Белый лист отторгал его, не пускал, источал невидимую радиацию, как тот ядовитый блок, к которому он пробирался в респираторе, преодолевая мертвящий страх.

Первые фразы, неловкие и неточные, которые отскакивали, как пули от брони, ударяли обратно в сердце. Вторжение в роман было подобно вторжению света в черную холодную гору, когда утренний луч медленно проникает в гранит, и гора, чувствуя проникновение света, начинает стонать и петь.

Первые недели работы, счастливые и мощные, когда душа, полная непочатых сил, строит роман, как свое подобие. Люди, голоса, обожание, поцелуи и ненависть. Он создавал своих героев, переселяясь в них, был женщиной, бегущим медведем, лазурной мечетью, взорванным танком. Переливался в роман, как Создатель переливался в мир в первые дни творенья.

Первые месяцы ежедневной работы, мощной, уверенной, с виртуозным мастерством, когда, послушные его воле, возникают герои, вплетаются в канву романа, как разноцветные ленты вплетаются в половик. И движется, растет красочная ткань. Домашняя жизнь, дети, жена, литературные встречи, ужины в шумных литературных компаниях – все кажется мнимым. А истинная жизнь, истинное пространство и время находятся там, в романе. И он проживает эту вымышленную жизнь, как подлинную.

Роман наполовину написан. И сил почти не осталось. Истощенный ум, истощенная плоть, надрывные часы, когда он принуждает себя садиться за стол. Он не любит свою работу, не любит роман. Роман враждебен ему. Так бурлак тащит по мелям груженую баржу, слыша скрип донных камней, не в силах затянуть свою хриплую песню, кровеня плечо бичевой. Стол с машинкой кажется местом пытки. И находятся сотни поводов, чтобы не сесть за стол, не тронуть клавиши, не услышать металлический стрекот.

Он просыпался утром и смотрел на рабочий стол так, словно ему предстояло вылить в ненавистный роман очередной стакан крови.

И последние дни, ужасные, как бред. Так схватываются в рукопашной. Так поднимают на деревянную рогатину свирепого зверя. Так бегут от разъяренной толпы. Каждый абзац, каждая фраза, каждая буква причиняют страдание. Роман ревет, словно поезд, несущийся сквозь туннель. И вот во тьме возникает круг света. Поезд выносится из туннеля и удаляется. Роман завершен. Роды состоялись. Бессильно откинувшись, чувствуя, как болит его опустевшее лоно, он смотрит вслед удаляющемуся роману. И ему хочется рыдать.

Он рассказал ей все это. В ее глазах блеснули слезы, и он не знал, было ли это сострадание или благодарность за исповедь.

Они молчали, на диктофоне краснел огонек, похожий на ягоду рябины.

– Я хотела еще вас спросить, – робко произнесла она. Кольчугин кивнул. – Ваши женские образы, в самых ранних повестях и рассказах, вплоть до недавних романов, – в них угадывается одна и та же женщина. Ее портрет вы пишете всю жизнь. Ее чертами вы наделяете молодых невест, печальных вдов, глубоких старух, вспоминающих о своей юности. Жена рыбака, получившая в подарок разноцветное платье. Возлюбленная офицера, погибшего в Доме Советов. Балерина, потерявшая рассудок после террористического взрыва. Ведь эта женщина, кочующая из произведения в произведение, – ваша жена?

Кольчугин смотрел на полки, где стояли его книги, недвижно и тесно. И в каждой, как забытый цветок, присутствовал образ жены. Ее лицо, молодое и дивное, или туманно печальное, или рыдающее, или глядящее в даль, за околицу, на дорогу, по которой кто-то удаляется в горючую степь. И это он уходит с котомкой в свое неясное странствие, и в осеннем дожде летит над дорогой сорока.