Дмитрий Вересов - Смотритель Страница 18

– Прости, брат, – бормотал он, – я же вернусь, только посмотрю и вернусь, честное слово. Ну, старина, выше морду, мы еще во всем с тобой разберемся! Мы еще всем им покажем!

Сирин демонстративно молчал.

Лодка шла на удивление легко, не встречая никаких воронок и омутов, как Павлов ни пускал ее. Но и острова тоже не было; хуже того, на такой речонке, как эта, в принципе и не могло быть подобных островов. В конце концов он переплыл на другой берег, высокий и, видимо, на многие километры заросший поверху черничником, так что определить место, где он к ней вышел вчера вечером, было невозможно. Но ведь и машина его осталась здесь, на этой стороне, и красная шуба, и эта самая чертова «не наша» Выра. Однако в прошлый раз он ведь подошел к острову с низкого берега, а машина все равно оставалась у оредежского моста, то есть практически в той же Выре. Так не бросать же в самом деле пса из-за куска красного меха! Павлов в задумчивости проплыл вдоль берега, будто бы осока, низкие кусты и пробравшийся низко черничник могли дать ему какой-то ответ. Правда, кое-где кустики были помяты – но и только. Еще немного поплутав, Павлов все же вернулся к березе с привязанным Сириным. Там он ловко спрятал лодку, чтобы потом по ней найти место, и пошел за отпущенной собакой, заламывая по пути кусты и ветки.

Вернувшись домой, Павлов сразу же провалился в тягучий тяжелый сон и, только проснувшись к вечеру, вдруг вспомнил о своем последнем приключении. Более всего его поразило то, что на этот раз вспоминалась ему не Тата и не тот, другой, такой же зыбкий мужик, а некая незнакомая женщина, так некстати появившаяся на пороге и все разрушившая. Ведь она-то не таяла, это он помнил точно, потому что стоял рядом и чувствовал, как от ее сухого поджарого тела шел жар и пахло не до конца высохшими волосами. Куда же делась она? Она, которая одеждой, манерами и речами не представляла собой ничего удивительного – просто женщина, которых полно на улицах. Она-то что там делала? Ну предположим, что все ему примерещилось, предположим, что он был болен, или где-то напился и ничего не помнит, или забил обычный косячок… Предположим, хотя предположить подобное очень трудно, это было так, но! Два раза видения не появляются – это раз, а, во-вторых, видение – явление чистое, фантазия с реальностью в нем никогда не смешиваются. И почему же видения, когда Татина рука была до поры вполне осязаема, так же как и вино? А пробежавший семьдесят, а то и все восемьдесят километров за двадцать часов Сирин?

Нет, рассуждения, основывающиеся на подобных вопросах, надо было оставить и вычленить из происшедшего самое реальное, что можно проверить, потрогать и худо-бедно объяснить.

Павлов подошел к окну и закурил. Августовский город на глазах уходил в серую муть раннего вечера, болезненно вспыхивая слабыми без поддержки ночи огнями. И Павлова внезапно поразила мысль, что если бы все произошло в таком городе, как Петербург, то он, наверное, смирился бы, почти понял – «вспомнил» – здесь за два с половиной века происходили и не такие вещи. Но деревня, нетронутая природа, где если и есть смурь, то лишь в виде какого-нибудь лесовика или баенника, которыми пугают трехлеток. Да и то… Павлову, как человеку сугубо городскому, вся эта русская лесная нежить всегда представлялась чем-то милым и трогательным; это же не ведьмы на Брокене[50] и не жуткий Фенрир,[51] и даже не малороссийский Вий. Какие уж у нас ужасы, у нас все ужасы удивительным образом сконцентрировались в единственном месте – городе-призраке, в котором сам Павлов родился и живет. Говорят, правда, что и в других местах присутствуют кое-какие страстишки, но они по сравнению с Петербургом – детский лепет. Да и только у нас все эти призраки императоров и императриц, ожившие статуи, отделившиеся и ставшие вполне самостоятельными части тел, саламандры, очеловечившиеся реки, сами по себе рассыпающиеся дома, белые дамы, упыри с часовыми механизмами, мужики, попадающие из-под земли прямо в детские, и прочие монстры[52] соединились в такой скверный анекдот, что никому и никогда из него уже не выскочить. Даже самому простому жителю, ни сном ни духом не ведающему обо всем только что перечисленном – а на самом деле именно сном и духом-то только и ведающему! – порой становится в этом городе необъяснимо жутко и тошно…

Да, в городе Павлову было бы проще, то есть понятней, а там… Он в который уже раз постарался вспомнить все услышанное и первым делом выделил четыре фамилии,[53] ничем, кроме своей принадлежности к русской литературе, между собой не связанные, затем постарался вновь прочувствовать возникшее, словно в наэлектризованном воздухе, непримиримое противостояние говоривших и опять совсем запутался. Нет, действия, впечатления и слова надо все-таки разделить и рассматривать по отдельности.

Ольга, ничуть не удивилась его вопросу:

– Что ж тут странного: у всех четырех есть произведения о детстве, этаком русском золотом дворянском детстве. Но дело не в них, Павлов, дело в тебе: с тобой точно не все в порядке. На кой они тебе понадобились, может, расскажешь?

– У меня очередная тоска, ты же знаешь, – коротко ответил он и повесил трубку.

Промучившись всю ночь, он наутро подвел итоги наиболее реального из всего, что было, то есть того, в чем считал себя наиболее сильным. Результат вновь оказался небогатым. И все-таки на руках у него имелись: четыре русских писателя, пусть относительный и вообще несколько сомнительный, но все же адрес старика-покупателя, место, где все происходило, отмеченное лодкой, Сирин и неизвестная женщина.

Удовлетворившись пока тем немногим, чего удалось достигнуть, Павлов позвонил в первый попавшийся кинологический клуб и невинным голосом поинтересовался, сколько времени может понадобиться молодому и здоровому немецкому догу, чтобы преодолеть расстояние приблизительно в шестьдесят пять километров по прямой. Нормальные люди, конечно, послали бы его подальше, но сумасшедшие собачники устроили по поводу столь неожиданного вопроса настоящую горячую дискуссию на целых полчаса и, в конце концов, авторитетно заявили, что при самых экстремальных обстоятельствах, когда собаку гонит страх, голод или желание найти хозяина, дорога ее займет никак не меньше суток. Увы, никаких экстремальных обстоятельств у Сирина явно не было: кормил он его на убой, убежал пес первым, а страх… Да, пожалуй, из всего этого списка страх оставался самым реальным побуждением – но перед чем? Не мог же пес бояться за него, Павлова, – да и ничего с ним реально плохого и не случилось. А прибежал-то Сирин даже гораздо быстрее…

В тот же день Павлов записался в ближайшую районную библиотеку, каковые, к несказанному его удивлению, продолжали работать, как и в добрые старые совдепские времена. Законсервировавшаяся в образе пятидесятых годов библиотекарша посмотрела на него со смесью испуга, любопытства и уважения и выдала ему все четыре романа. Затем Павлов сгонял на «Юнону»,[54] где купил все базы данных людей, проживающих в Питере и области, и засел за компьютер. Он жадно просматривал сведения о всех жителях Выры и близлежащих деревенек, и ему почему-то казалось, что он непременно угадает своего старика, однако интуиция молчала, а имена, как назло, попадались все простые и совсем ничего ему не говорящие. Однако часа через два, когда в глазах уже рябило от Ивановых, Петровых и Сидоровых, Павлова вдруг осенило. Сев Севыч! Тетка на шоссе тогда сказала, что его всякий знает, а со слов паренька стало совершенно ясно, что дед этот все время ошивается по местным музеям.

Вот кого надо искать. Такие маргиналы обычно знают в деревнях все про всех и даже больше. К тому же в Рождествене вроде бы и набоковский музей – а музейщики народ тоже ушлый и дотошный, склонный верить во всякие чудеса и распространять их. Павлов на всю жизнь запомнил огурец, выращенный не то Олегом Кошевым, не то еще кем-то из молодогвардейцев, который им показывали на школьной экскурсии в Краснодоне. Вот уж чудо так чудо! А всевозможные ленинские грабли или медвежьи чучела в роскошной квартире Некрасова, который, кстати, как уверяли все советские учителя, жил в страшной нищете и был певцом народного горя! Словом, наверняка в музее можно будет еще и разжиться парой каких-нибудь загадочных историй, которые имеют отношение к окрестностям и смогут направить его поиски на верный путь.

И вот, взяв Сирина на короткий поводок еще до выхода из квартиры, на следующее утро Павлов отправился разыскивать вездесущего Сев Севыча, обитавшего где-то вокруг оредежского моста.

Пес, благодушно пролежавший на заднем сиденье три четверти дороги, за Гатчиной вдруг начал проявлять какое-то непонятное беспокойство; вставать, тыкаться в закрытые окна и, наконец, жалобно заскулил. Для августа жара действительно стояла приличная, а кондиционер у Павлова давно не работал. Он приоткрыл окна переднего сиденья, но тогда Сирин начал лезть туда через его голову, и в Вопше они едва не сбили старушку, помчавшуюся через дорогу к своим яблокам на обочине.