Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь Страница 18

Скоро сказка сказывается, скоро и дело делается.

Как счастливо они жили! Как прекрасны постоянные ожидания. То он ждал ее приезда. То он ждал её звонка. Он ехал на работу и смотрел: вдруг увидит ее машину, вдруг она решит перед своей работой заехать к нему. А потом на работе – уже два часа, как она у себя в больнице: сейчас позвонит, сейчас позвонит – и звонила. И лишь услышит её голос, как некий обруч сваливался то с груди, то с головы. Точно он не локализовал, но что-то его отпускало. И он легко и свободно бежал по своим больным, в операционную. Какое счастье, что мир придумал мобильные телефоны. Только во время операции обрывалась их связь. Но после операции он тотчас возобновлял связь, так сказать, внешнюю. Ибо внутренняя связь не обрывалась ни во сне, ни во время операций. Да, во время операции он был сосредоточен на деле – на органах, что в это время занимали его голову и руки, на вытекающую кровь, требующую немедленной остановки. Работали все рефлексы, устоявшиеся за полстолетия стояния у этого стола. Но стоило отвернуться, стоило замереть, как отступали привычные автоматические рефлексы и душой, мозгом вновь властно завладевала Илана. Странно, операции, больные – а она не мешала. Он с ней мысленно говорил, воображая, что советуется с терапевтом. На самом деле эта любовь обостряла и его профессиональное мышление. Интересно, а было бы так же, если бы Илана оказалась, скажем, электронщиком, программистом, или… билетером в консерватории? Что обостряло, улучшало… и было ли это так на самом деле? Он так считал, ему было комфортно так и исполать ему.

А потом он приходил домой и опять ждал, ждал. Ждал сначала звонка. Потом ждал приезда. Либо стоял на балконе, либо стоял у окна. И ждал, ждал. О! Холодок, холодок метнулся на своё законное место – это машина выехала из-за угла. Вот она выходит из машины. На ходу, пультом, запирает двери и бежит к подъезду. Бежит, бежит! Осторожно, дорогая! Не беги! А при этом и одновременно: быстрей, быстрей – я же так давно жду тебя… может, всю жизнь…

И так почти каждый день. Какое счастье! Ефим Борисович просыпался рано и всегда вставал легко. Быстро под душ. Сначала горячий, потом холодный. И всё. И он в хорошем виде. И никакой зарядки. Он уже заряжен. Сколь прекрасна смена температур. Климата. Условий существования. Смена… Нет, нет! Больше он ничего не хотел менять. Сейчас он страшился перемен, холил и лелеял павшую на него стабильность.

Да и сегодня, как всегда, он хотел подняться и – быстрей под душ, но что-то не можется… Он лежал и вспоминал… вот то и вспоминал, о чём написано было в самом начале. Да. Да – её грудь приспособлена для родов, для кормлений. А как хорошо, если бы она родила ему дочку. Он уже представлял себе её, свою дочку. В этом и выразился весь его эгоизм: у него-то было два сына и ему мнилось, как родит она ему девочку. Но у Иланы была дочка. Ей бы, наверное, лучше мальчика. Но он не думал о ней. Вот ведь, как интересно. Он её любил, как ему казалось, вернее, как ему в душе выговаривалось, а… Да не мальчика для Иланы, а девочку для себя. Размечтался. Г-споди! Ещё недавно она лежала рядом. Он наслаждался теплом её… нет, конечно, теплом души. Душа разборчива – плоть всеядна. Не сравнить тепло души и плоти. Он подумал, что долго длится беременность и что возникнут сложности в общении. Разного вида общения. А потом он вспомнил про баночку против беременности и решительно приподнялся в постели.

А неохота. Такого не бывает. Холодок, холодок, но не тот, пугающий и ласкающий. Холодок по всему телу. Да, это ж просто озноб, наконец, сообразил доктор. «То-то мне и вставать не хочется. Надо бы температурку померить».

Короче, заболел Ефим Борисович.

Позвонить – не позвонить? Сказать – не говорить? Вот в чём вопрос. Хочется сказать – быстрей приедет. Сказать – волноваться будет. Волноваться! «Хорошо об себе думаешь» – себе и сказал Ефим Борисович. Всегда, больше двух часов он не выдерживал, не слыша её голоса, а тут ни звонка, ни голоса. Всегда он уже сам звонил, если не оперировал. А тут на тебе: звонить – не звонить. Гамлетовская высота.

Телефон откликнулся! Господи! Слава Ему!

– Наконец! Ты?

– Ефим Борисович, вы что не пришли? Дома?

Чёрт побери! Он же должен был сообщить в отделение. Это же стандарт, если что – всегда звонил ещё до начала рабочего дня. А он, только о ней: звонить – не звонить? Она ж на работу, наверное, трезвонит.

– Ребята. Простите. Не позвонил. Температура. Простудился, наверное. Или грипп. Сегодня не приду. Полежу…

И ряд указаний дал. Просил не приходить – он ждал её. Она же, конечно, придёт. «Небось, телефон в кабинете разрывается. Мобильником не воспользовалась – думает, наверное, что на операции я. Позвоню сам чуть позже. Скажу, что дома. Не буду волновать».

И так полдня душа разрывалась: Быть или не быть! Не выдержал:

– Это я.

– А я вам звонила. Вы не в кабинете?

– Нет, я уже дома.

– Что, как рано? Операций нет сегодня?

– Угу. Может, придёшь пораньше?

– Я ещё не могу.

Сказать – не сказать? Не скажешь – ждать до вечера. Лучше сказать, пожалуй:

– Чего-то домой захотелось. Почему-то решил, что пораньше приедешь.

– Я позвоню.

– Мне что-то не можется. Будь пораньше. А?

– Постараюсь. Ладно. Позвоню.

И не сказал. Или сказал? Как-то ведь сказал – не поняла. Ничего не ел. И не хотелось. Всё ж, чайку попить бы надо. Жидкости нужны. Интоксикацию снимать надо. Озноб. Температура.

Ефим сделал себе чай. Надел тёплую куртку и вышел на балкон – вдруг приехала. Нет. Постоял, подождал. Холодно – озноб.

Ещё два часа прошло. Позвонил сам.

– Ты где?

– Еду, еду. Скоро приеду.

Он опять надел куртку и вышел на балкон. Нет и нет её.

Холодно. Да никакой это не озноб – просто холодно. Температура, по-видимому, растёт.

Ох. Наконец-то! Машина. Вышла. Не бежит. Идёт спокойно. Не бежит. А если бы знала, что заболел? Раньше-то бежала. Ефим заметался по комнате. Раньше надо было начать метаться. А сейчас-то что? Хоть чайник поставить…

Ну, а дальше всё, как всегда. Когда человек болеет. Близкие хлопочут, крыльями хлопают – заботятся. Тоже автоматические рефлексы, отработанные стандарты.

Застолье катилось по давно придуманным рельсам. Всё было, как всегда. Ефим сидел рядом с молодой дамой. Она была вся в розовом одеянии, и даже какая-то ленточка на голове и туфли на ногах были одного цвета с платьем. И светлые волосы, наверное, крашенные, тоже были с розоватым отливом. Возможно, так и надо, но Ефим не был большим докой в вопросах моды и стиля, имиджа, дизайна, или чёрт его знает, как всё это называется на современной иноязычно-русской мове. Во всяком случае, всё розовое рядом привлекло его охотничье внимание. Пока произносились тосты, которые он, вообще, на дух не переносил, а потому без отвлеченья всё внимание и направленность души, а больше плоти, бросил на соседку в розовом.

Какой-то дурацкий юбилей. Опять это принудительное гостевание. Нынешнему юбиляру Ефим Борисович около года назад убрал желудок, что этот бенефициант счёл причиной для приглашения хирурга на свой праздник, и пришёл к нему с такими приглашающими словами, что отказать было невозможно. Сказываться больным Ефим Борисович всегда боялся. После подобных симуляций он обычно и вправду заболевал. Единственно, что можно было, это во время гуляния устроить срочный телефонный вызов в больницу. Но тогда мобильных телефонов не было, а здешний он не знал. Вот он сидел и накачивал себя: с какой, мол, стати, он должен тратить своё время на это сидение с незнакомыми людьми. Единственное, что ему оставалось, так это начать клинья подбивать под эту бело-розовую, словно сладкая пастилка, соседку. Благо, несмотря на свой цветастый «имидж», гляделась она вполне адекватно его настроению. Плоть всеядна. Плоть – его профессия.

Надо начинать:

«Что вы пьёте? Вам налить? Я начинаю за вами ухаживать. Вы не против? Или сосед с другой стороны имеет больше прав ухаживать за вами?» Сейчас он выяснит главное. «Буду весьма польщена, доктор. Если не трудно, то вон стоит бутылка «Оджалеши». Претендовать на ухаживание никто не должен. Я здесь одна». О! Первые точки поставлены. Появляется какая-то ясность. «Прошу. Постараюсь не пролить». «Хватит, хватит. Оставим место и для других напитков». «Где место? Куда льём?» Борис Ефимович не больно куртуазно и умно перешёл на физиологию. Даму не смутило. «Вот именно. Нутро наше не бездна». «Да. Простите, – меня зовут…» «Доктор. Да вы что?! Вас все знают. Имя известно. Вы знаете, я всех хирургов считаю суперменами. А суперменов надо знать. А меня вот, зовут Люся». Ефим Борисович не знал, как ответить адекватно её комплиментарной форме знакомства. «Очень приятно. Будем считать, что мы давно знакомы. А, как мне узнать что-нибудь про вас и постараться быть с вами на одном уровне. По своему лику, пластике и фигуре вы вполне тоже входите в клан суперженщин». Когда он говорил эти последние слова, ему уже было стыдно. Не очень ловко. Мог бы и поизящнее. Но времени не было – того и гляди, сейчас либо славословить его начнут, либо сразу тост предложат говорить. А это ему нож острый. Поэтому он, отваливая неуклюжие комплименты, внимательно следил за хозяином стола, чтобы во– время сделать какой-нибудь отвлекающий финт.