Инна Тронина - Удар отложенной смерти Страница 18

– Вы, наверное, знаете – перелом седьмого позвонка в восемьдесят втором году. Слабые места оперов у вас всегда на учёте. Если хотите взглянуть, прошу! – Андрей перекатился на бок.

Филипп снова закусил губу, стараясь не думать о чём-то очень приятном и стыдном. Он даже толком не мог понять, что чувствует сейчас, и лишь с отвращением вспомнил нескольких голых женщин – в морге, на операционном столе, в больничной постели. Тогда он, ещё совсем молодой, подолгу смотрел на груди, на бёдра, на прочие дамские прелести, такие близкие для него и доступные. Смотрел и не мог понять, что в них так привлекает взрослых нормальных мужчин…

– Здорово Ременюк саданул, козёл! Но гематома пониже почки. Вот так не больно? – Филипп, положив ладонь левой руки на поясницу Андрея, ударил по ней правой рукой, сжатой в кулак. – Нет? Это хорошо. Это очень здорово… – Филипп неожиданно для самого себя зевнул.

Андрей с интересом смотрел в лицо своему лекарю и видел верные признаки кайфа – туманные, счастливые глаза, капли пота на лбу, умиротворённую, счастливую улыбку.

– Обер, вам приятно на такое смотреть?

– Откуда вы взяли? – Готтхильфа опять захватили врасплох.

– Чёрт, все вы выродки, мафиози! – Озирский хохотнул, наворачиваясь в плед. – Кто вас только на свет производит?

Обер моментально пришёл в себя и дёрнул щекой.

– Те же, кто и мусоров, – мужчина и женщина. Ей сорок два года только исполнилось… Умерла от рака желудка – в трудармии на помоях болезнь заработала. А он месяца не дожил до тридцати трёх лет. Инвалидом остался в двадцать пять. На лесоповале отморозил ногу. Её можно было спасти, но врачи отказались. Ведь звали его, как Гитлера, Адольфом, а шёл сорок второй год. Надо было как-то показать свой патриотизм, не доезжая до фронта. Дольфи умер от туберкулёза в районной больнице. И там же через четверть часа родился его сын. Этапировали их семью из Ленинграда, из бывшей колонии «Гражданка» в сорок первом. Тогда как раз когда война началась. Штольцев вывезли из Саратовской области в те же дни. Встретились Адольф и Ирма на шахте, в Рудном. И оказалось, что на севере лес валили вместе…

Филипп опять полез за сигаретами, понимая, что сорвался зря. Андрей согнал с лица усмешку.

– Я не собирался оскорблять память ваших родителей. Извините великодушно. Вот этого я не знал, каюсь. Но вы – извращенец, тяжёлый психопат, и в том не их вина… Да, кстати, неужели ваш отец с одной ногой работал в шахте?

– Выбирать не приходилось. Стал разнорабочим, иначе пришлось бы умирать с голоду. Потом они с матерью уехали в Лисаковск. Отец стал работать по специальности – ветеринаром. Мать пошла в химическую, лаборанткой – в институт её не пускали. Вот так мы и жили, капитан, проклятые швабы…

Андрей вздрогнул, услышав последнее слово, и понял намёк. Швабами немцев называли именно в Польше, и Филипп дал понять, что ничего не забыл. Оба закурили и молчали довольно долго, минут десять. Андрей только морщился от телефонных звонков, и, в конце концов, выдернул вилку из розетки.

– Вы знали мой адрес, Обер? – До Озирского будто только что это дошло.

– Не полностью… Да, я как раз хотел вас предупредить. Скажите вашей супруге, чтобы она поменьше откровенничала с соседками.

– Простите, не понял! – Андрей сел, опираясь спиной на подушки.

– Под вами на пятом этаже живёт милейшая старушка с болонкой, которая всё про вас знает. Она меня и направила в вашу квартиру. И я подумал: Бог мой, а если бы я шёл вас убивать?..

– А-а, Алевтина Никитична! Она, наверное, того и хотела, – ничуть не удивился Андрей.

– Так вот, в нашей работе психология много значит. Я не хочу, чтобы вы погорели из-за местного менталитета. И ваша жена всё-таки должна считаться со спецификой работы мужа. Представьте – они кому угодно выкладывают вашу подноготную! Вплоть до того, чем питается ваша мать… А ведь любой штрих, привычка, имя, деталь биографии – всё интересует ваших противников. В России почему-то не любят ярких людей – чем бы они ни выделялись. Но всегда простят подонка, если он такой же, как все. Кроме того, здесь жалуют дурачков, уродцев, старых дев – тех, кому нельзя позавидовать. Надо только иметь в виду, что русские люди простую вежливость часто принимают за влюблённость. Мне достаточно было лишь улыбнуться до миндалин, показать свои простецкие дёснышки – и готово, я всё знаю и всё могу. Так я уже не раз выведывал подробности жизни будущих жертв, а после приводил приговор в исполнение. И мне это ни копейки не стоило…

– Учту. – Андрей опять поморщился. – Так что вы мне ответите, Обер? Есть о чём разговаривать?

– Есть. Вы хотите узнать, каким образом уходит золото?

– Да, надо же помочь начальнику. Он буквально ночами не спит – служба собачья. А тут ещё предвыборная борьба, семейные проблемы – сын в армию уходит. Надо бы Захару жизнь облегчить. Право же, он того достоин…

– Предлагаете мне пожалеть майора Горбовского? Ваша наглость очаровательна настолько, что трудно возражать.

Озирский усмехнулся, изо всех сил стараясь хотя бы сейчас забыть о боли.

– Наглость у меня с раннего детства. Мать рассказывает, что я в песочнице отбирал у других детей игрушки. И делал это с такой милой улыбкой, что они начинали сами дарить мне совочки и формочки. Причём даже те, которые мне не нравились…

– Ну, хорошо, долг платежом красен. Я пожалею Горбовского при том условии, что он пожалеет меня и оставит в покое. Как вы ему всё объясните, не моё дело. Я хочу только одного – нормально жить и работать. И если вы гарантируете, что это будет так, крупная партия золота девяносто восьмой пробы завтра утром за границу не уйдёт. В эту партию как раз и входят слитки, оставшиеся после кремации. Кровью подписываться не будем – ваше слово само по себе ценно. С этой минуты вы должны забыть о сегодняшнем приключении и о моём прошлом. В обмен получите такую информацию, о которой не могли и мечтать. Я, конечно, не альтруист. Горбовский едет у меня на хвосте. И сейчас, когда вы накрыли крематорий, мне стало припекать задницу. Смею уверить и вас, и майора, что на свободе буду более полезен, чем в зоне. Впрочем, до зоны я вряд ли доберусь – меня или прикончат, или оправдают. Итак, золота в партии двадцать килограммов. Сумма, как видите, будь здоров, и способ транспортировки оригинальный. По крайней мере, вы ни за что не догадались бы…

– Конечно, где уж нам! – Андрей взбил кулаком подушку. – Я вас понимаю, так как и сам грешу бравадой. Прекращение преследования – это всё, что вы хотите за сотрудничество?

Озирский не верил своим ушам и даже забыл о том, что сильно избит. Вербовка Обера не входила в его планы как нечто совершенно невозможное.

– Может быть, вам нужно что-то ещё? Вряд ли деньги…

– Я сам могу выплатить вам компенсацию за Каневского, которого теперь от души жалею. Главным образом потому, что тогда все ваши усилия пустил по ветру.

– Ну и чего тогда вы хотите? – Озирский спустил ноги на пол. Нижнюю губу он сложил желобком – как в детстве, когда смотрел фильм «Великолепная семёрка» или читал под партой Дюма.

– Снимите куртку, пожалуйста. Дайте на вас посмотреть, – сказал Филипп хриплым, чужим голосом – будто ему сдавили горло.

– Своеобразный стриптиз для садиста? Любите вид крови? Не надоело ещё?

– Вот уж чего-чего, то уж на кровь я нагляделся достаточно. Но чтобы человек въезжал в топку с пульсом шестьдесят три, это уже чересчур. Что же касается садиста… Да, я действительно садист. Но ваша боль не доставляет мне удовольствия. Я хочу ещё раз убедиться, что вашей жизни ничто не угрожает. У нас с вами впереди много работы, и я должен быть спокоен.

– Вам совершенно не жаль своих? – Озирский, похоже, и сам мучился сомнениями.

– Они мне не свои. Если я решил сдать золото, я это сделаю. Мне никого не жаль. По-настоящему я люблю только дочь. Жену и тёщу скорее уважаю, но это не имеет отношения к делу. Все остальные вызывают во мне лишь отрицательные эмоции – от презрения до бешенства. И вдруг я вижу вас. Понимаю, что на свете существуют не только ничтожества и подонки. Только не надо думать, что я боюсь дурной молвы, человеческого суда. Ну, разве только потому, что это может повредить дочери. Я давно уже – враг рода людского. Я считаю человечество огромной свалкой, которая только смердит. И, как на любой свалке, там очень быстро размножаются разные отвратительные паразиты. А насчёт денег вы правы – оставьте гонорар для неимущих…

Андрей медленно расстегнул «молнию», снова снял куртку. Филипп заметил, что синяки стали ещё темнее, а живот его словно сплошь залили чернилами.

– Я уйду и вернусь. Привезу травы, собранные в Уссурийской тайге. Вам надо обязательно выпить настойку для повышения свёртываемости крови и иммунитета. Я всё-таки – не рентгеновский аппарат, всего не могу увидеть. Как вы свяжетесь с майором, не мне решать. Но по телефону такие вопросы обсуждать ни в коем случае нельзя…