Алексей Олексюк - А76 (сборник) Страница 18

А так, поиграв в нескольких местных командах, он внезапно исчез. Уже тогда Джордж отличался неразговорчивостью. Но это приписывали скорее имиджу, чем нраву. Никто не знал толком, куда пропал Джордж. Ребята, с которыми он играл последнее время, говорили, что тот просто не явился на очередную репетицию, а затем позвонил, извинился и сообщил о своём решении уехать из города. Куда именно – не сказал. Загадочное исчезновение наделало шуму в определённых кругах. Доходили не вполне ясные слухи, что, дескать, Джорджа видели в столице в составе весьма именитых групп, но никто не мог поклясться, что видел его лично.

Потом уж и слухи стихли. О Джордже стали забывать.

И вот, когда казалось, что море забвения готово окончательно поглотить всякую память об этом человеке, он внезапно появился в городе – живой и здоровый, но уже без гитары и никто никогда больше не видел его держащим в руках какой-либо музыкальный инструмент. Джордж возник из лёгкого, почти невесомого дождя и шероховатого запаха осени. Он сидел на жёлтых трубах теплотрассы, дымя изжеванной сигаретой и зябко ёжась под потёртой джинсовой курткой – похоже, той самой, в которой ходил ещё до своего исчезновения. Он совершенно не изменился внешне, но стал ещё более молчалив и задумчив.

Первоначально его личность вызывала повышенный интерес и со стороны рок-сообщества, привычно тусующегося в парке поблизости, и со стороны праздных прохожих, и даже со стороны представителей правоохранительных органов. Но Джордж либо отмалчивался, либо отшучивался, либо отводил беседу в другое русло. В конце концов, его оставили так, как он есть, а потом и вовсе стали воспринимать как привычную деталь пейзажа.

– Сидишь?

– Сижу, – сщурил Джордж свои и без того узкие глаза, глядя не на собеседника, а на яркие блики солнечного света, пробивающиеся сквозь тополиную листву.

– Ты Пашку из «ЖД» помнишь?

– Левшу?

– Да, на басу у них играл.

– Помню.

– Вчера хоронили, – собеседник отхлебнул холодного пива из пластикового стакана и ему явно стало легче связывать слова. – Я всегда ему говорил, что этот чёртов байк – гроб на колёсиках и ночные гонки по трассе закончатся на кладбище… Жена осталась, сынишка… Куда человек спешил?

– К Богу, видимо.

– Как там у Высоцкого: «К Богу в гости не бывает опозданий…» К Богу, вон, в монастырь идут, в тишь да глушь, от мирской суеты спасаются…

– Ну, это кто как. Пути Господни неисповедимы.

– Сам-то никуда не спешишь. Сидишь целыми днями на трубах, прохлаждаешься.

– Думаешь?

– Вижу. Ни забот у тебя, ни проблем.

– Хочешь знать, о чём я думаю постоянно? – Джордж впервые с начала разговора взглянул собеседнику в лицо, причём так пристально, что тот отшатнулся.

– Ты чё? – ему на мгновение померещилось, как азиатские скулы Джорджа хищно заострились, длинные волосы собрались сзади в косичку, а глаза полыхнули недобрым жёлтым огнём. Но видение сверкнуло и погасло.

– Я вот что думаю, – произнёс Джордж почти шёпотом, – в чём смысл жизни?

– Ну и…

– Тебе никогда не казалось странным… противоестественным, что люди могут жить не задумываясь, ради чего они живут?

– Для чего-то ведь живут.

– Да. Но не задумываясь.

– А ты, стало быть, задумался? Да так и остался в позе мыслителя? – съехидничал в отместку за свой испуг собеседник. – Глупо. Пока ты будешь размышлять, в чём смысл жизни, вся жизнь пройдёт мимо.

Джордж неожиданно рассмеялся:

Исчез Джордж вновь как-то внезапно и таинственно. Одни говорили, что подался он чуть ли не за океан – искать лучшей доли. Другие клялись и божились, что Джордж ввязался в драку возле пивнушки, пытался разнять и ему всадили нож под ребро. Третьи возражали, что всё это романтический бред, а на самом деле помер он от банального воспаления лёгких, поскольку долго не хотел обращаться к врачам, которых, в самом деле, частенько именовал «рвачами». Четвёртые же… Впрочем, как бы там ни было, но Джорджа не стало. И сразу же опустел, поблек перекрёсток в конце тенистой тополиной аллеи. Да и саму аллею вскоре «искоренили», заменив автостоянкой с пятком чахлых, задохшихся от выхлопных газов сосенок. Пивнушка поблизости превратилась в респектабельный бар, парикмахерская – в салон красоты, компьютерный салон – в Интернет-кафе, пединститут – в университет, а ночной клуб – в круглосуточный развлекательный центр… Только трубы теплотрассы так и остались на своём месте и даже полустёртую надпись на них ещё можно было прочесть.

Каково же было моё удивление, когда много лет спустя на том же самом месте, где некогда сидел Джордж, я увидел молодого паренька в чёрной куртке и чёрной вязаной шапочке что-то неуверенно наигрывающего на гитаре.

– Эй, малой, ты чё там делаешь?

– Играю, – резонно ответил тот. – Разве это запрещено?

– Нет.

– Тогда в чём проблема?

– Но здесь место Джорджа, – ляпнул я, хотя тут же понял, что ляпнул глупость.

– Кто такой Джордж?

Я взобрался на трубу рядом с парнишкой:

Часть 3 Неформат

Хроники хронического Хроноса

Духовные люди —

особые люди…

Б. Г.

Вступление

Я не знаю, насколько данная работа является литературной критикой, поскольку никогда не считал себя литературным (или окололитературным) критиком, но несомненно, что в какой-то степени это всё-таки обычная литературная критика на поэтический сборник Сергея Шевченко»… численно равный жизни…: Хроники моей бездуховности». Но лишь в какой-то степени…

Часть 1.

Экзегетика

В наше стандартизированное время роскошь писать то, что думаешь, могут позволить себе только недоумки. И Владимир Лоскутников. Но последний лишь досадное исключение, подтверждающее общее правило. Прогресс неумолим. Могикане вымрут естественным путём.

Заветнейшей мечтой литературы стало самоубийство. Она жаждет нирваны, хотя по канонам дзэн-буддизма и шоу-бизнеса для достижения небытия должны угаснуть все желания. Любое богословие есть замкнутый круг табачного дыма, существующий лишь в силу умственной лени собеседников: им ломы встать с мягкого дивана повседневности и отворить форточку.

Та же метафора (и даже с большим основанием) приложима к литературе. Ибо всякая метафора есть форма.

Некий Горнфельд стучит согнутым пальчиком по аморфной стенке амфоры, пытаясь определить содержимое, но его слух безнадёжно испорчен дурной наследственностью цыганщины.

Пафос – древнегреческое чудище, которое сродни гидре империализма. Не стоит бояться ложного пафоса: бояться нужно шестипалой старухи из другой, сугубо советской, мифологии.

Осложнение после птичьего гриппа: воробей начинает хмурить лоб, топорщить перья и издавать орлиный клёкот.

Не надо в него – камнем.

Вспомните притчу о блуднице. Мы все бываем бездуховны в процессе потребления. Только у некоторых это хронически. А у некоторых даже преднамеренно. Согласно учению Иммануила Канта в интерпретации Томаса Джефферсона – каждый имеет право на глупость.

Великий Канцлер: Сколько, ты говоришь, там опечаток?

Мелкий Бес: Двенадцать, если считать вместе с пропущенными запятыми. И в нескольких местах явный ритмический сбой.

Духовность грядёт на нас, и реклама уже возвестила об этом. Любой может приобрести немного искусства по доступной цене. Или «скачать» бесплатно в интернете. Так стоит ли бодаться с Золотым Тельцом? Кто из нас, грешных, способен на деле, а не на словах отказаться от благ общества потребления? Я сам в смутные постперестроечные времена дважды в неделю пёк домашний хлеб и могу заявить как специалист: купить в булочной проще…

Великий Канцлер: Ни слова не понимаю! Как можно писать на таком тарабарском языке? Они, что, с Марса свалились?

Мелкий Бес: Хе-хе, это вы верно подметили: любят они всякие заумные словечки. Прикрывают ими свою пустоту и бездуховность.

Народная мудрость гласит: «На вкус и цвет товарища нет». А ещё: «Не любо – не слушай». Впрочем, в России на всякого Егорку есть своя поговорка. Например, такая: «Дурак, кто говорит не так».

Дело вкуса не отрыгивать общелитературную жвачку, а способствовать здоровому пищеварению. В духовной кулинарии чертовски важно не только как , но и  что . Осетрина, как проницательно заметил товарищ Воланд, должна быть только одной – первой – свежести. Иначе она тухлая.