Сергей Трищенко - ЯТ Страница 18

Но Том опередил меня: он рассказывал историю со сном.

Гид нахмурился:

– Я же вас предупроеждал про это. И ждал, чтобы спросить: как спалось?

– Спалось-то неплохо, только странная действительность снилась, – вспомнив Стругацких, процитировал я.

– Это не действительность, и даже не реальность, и не сюрреальность. Скорее, символ виртуальности: что могло быть, если бы ничего не было?

– Смешно слышать, – бросил я. Гид не согласился:

– Смешно, когда смех смешивают. Но вы же его не купили. Я постараюсь выяснить, кто хочет помешать вам.

– Да кто – тот, кто украл мой смысл жизни! – выпалил Том.

– Может быть, – согласисля – очень кисло согласился Гид, а я решил немного подкорректировать ход его мыслей и задал очередной вопрос, цепляясь к обрывку предыдущего разговора:

– А у вас разве и смехом торгуют?

– Пойдёмте, я вас провожу, тут недалеко, – сказал Гид. – Посмотреть на смех любопытно и познавательно. Смех иногда бывает неотъемлемой частью некоторых СЖ.

Прошли мы действительно недалеко, но уже не тут, а там – в следующей главе.

Глава 11. И смех, и слёзы, и…

Магазинчик, куда привёл нас Гид, имел над входом вывеску: «Смех и грех» и – немного пониже и пожиже – «не для всех». Рядом располагался магазинчик с вывеской «Радость и гадость». «Контрасты», – лениво подлумал я, глупо хлупая глазами, хотя на мой взгляд, «контрасты» – просто трастовые контракты. Или консервированные трасты. Однако простоты в этом вопросе меньше, чем сложности: дело в том, что трасты – в одной из интерпретаций – можно представить как тракты с векрстовыми (векторными или верстовыми, простоявшими век) столбами. А если без столблов – тех, куда влип не один лоб, а несколько – и просто тракты, тогда они с колбодоинами, вернее, колдобоинами, хотя кто знает, откуда что произошло…

– Это у вас смехом торгуют? – грубовато поинтересовался я, по-своему поняв вывеску магазина: грех – значит, грубить о смехе.

– Не только смехом, – радостно улыбнулся продавец: то ли сам по себе, то ли радуясь нам. И разразился чуть ли не лекцией: – Но и им тоже. Смех соединяет людей, связывает, скрепляет не только отдельных представителей человечества, но и их совокупности: коллективы, сообщества, народы, нации. Смех понимают все, он един для всех. Вспомните знаменитые высказывания по поводу смеха: смех – единственное, что отличает человека от животных; человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым… – продавец задался целью ознакомить меня со всеми основополагающими теориями существования как самой Ярмарки, так и отдельных её компонентов.

Хорошо, что Том не слышал его разглагольствований: пошёл рассматривать витрины. Ну а мне пришлось кое-что услышать – из того, что я не сумел пропустить мимо ушей:

– …Был уже прецедент. Джеймс Крюс его хорошо описал. Эту историю у нас знают все. В школах изучают, по обязательной программе. Сейчас контроль установили. Полдностью продавать нельзя, так, излишки какие-нибудь. И только по утрам и вечерам («А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам», – проборомотал я про себя, борясь не то с зевотой, не то с тошнотой.) – и никогда в подлдень. не в обычный полдень, то есть по прошествии половины дня, а в подлинно подлый день, когда из всех существующих жизненных законов работает исключительно закон подлости, и без того работающий прекрасно в любое время и при любых обстоятельствах. Но и при этом, должен вам сказать, появляются оригинальные, необычные экземпляры, или экзотика. Вообще-то с положительными эмоциями у нас хуже, – пожаловался продавец, – больше стараются приобрести, чем продать. Попадаются, конечно, извращенцы, но их немного. Как и всюду. Или же не для себя покупают – горе или обиду какую. Кому-нибудь подсунуть.

Продавец явно находился не на своём месте. Я его спросил о смехе, а он пошёл рассказывать разве что не о мехе. Я попытался мысленно закрыть уши (это, как ни странно, у меня получилось), а когда открыл их, то услышал:

– …Ложь тоже разбирают быстро. («Не так уж быстро, – подумал я, – дед сколько сидел один, никто не подходил, пока мы не клюнули…»). Остальное так себе – и по сбыту, и по качеству. Пытаемся наладить промышленное производство, чтобы хоть как-то удовлетворить спрос и избавиться от кустарщины…

Я представил аккуратные упаковочки с яркими наклейками: «Зло обыкновенное. Высший сорт. Сертификат номер…» или же «Мерзость отвратительная улучшенного качества. ГОСТ…», а то и «Подлость государственных масштабов. Технические условия…» и вздохнул: общепризнаннятые критерии здесь не годились. Требовалось придумыслить что-то иное, но что?

– Ну и как, получается? – спросил я, чтобы как-то рассеять наваждение, которое начало сгущаться вокруг меня.

– Плохо, – признался продавец. – Извините за тавтологию, плохое получается плохо. Странная картина: радости и удовольствия легче поставить на поток, сделать стандартными – правда, люди при их потреблении тоже одинаковеют, стандартмутнеют, нивелируются, – а вот горе почему-то сугубо индивидуально: то, что делает плохо одному, у другого вызывает совершенно иные эмоции, вплоть до обратных… «Все счастливые семьи счастливы одинаково», – процитировал он что-то очень знакомое. – Разве это не показатель преимущества стандартной радости? Все счастливы одинаково, никто никому не завидует!

– Может ли кого-то обрадовать стандартная радость?

– А почему бы и нет? Радуются же люди стандартным квартирам, машинам и прочим одинаковым вещам. Смеются стандартным смехом, слушая стандартные шутки…

“Интересно, – подумал я. – Каков потенциал одной шутки, сколько в ней заложено единиц хохота или смеха – хихиканек? Кстати, чем измерять смех, каковы единицы исмехрения: хиханьки да хаханьки? В одной хаханьке сто хиханек? И сколько народа может над ней посмеяться до тех пор, пока шутка перестанет быть смешной – когда её смехопотенциал израсходуется?”

И потом сам себе ответил, что для разных шуток смехопотенциал разный, но на Ярмарке, наверное, должны существовать приборы – или люди – которые точно определяют этот потенциал, и потому чётко знают, какая шутка более ценная и сколько она стоит. Вот бы таких в шоу-бизнес! – подумал я, но потом подумал ещё раз, и понял, что в шоу-бизнесе другие законы и честное определение там никому не нужно. А всё потому, что множество людей утеряли чувство прекрасного, разучились понимать, что хорошо, а что плохо – зря Маяковский старался, расписывал – и жуют любую жвачку, которую им подсунут, вместо того, чтобы выплюнуть.

Подтверждением того, что смех неотрывен от юмора, в магазинчике продавались и разнообразные чувства юмора, отличаясь по размеру и качеству. Одно, больше всего запомнившееся, смахивало на суетливого осьминожка, легко перебирающего всеми конечностями. Выглядел он очень элегантно, хотя несколько суетливо. Или суетно?

– Почему оно такое? – спросил я.

– Юмор – очень тонкая вещь. К ней надо прикасаться очень бережно.

– К кому – к ней?

– К вещи.

– А к юмору?

– Именно его я и имел в виду.

– То есть к юмору – к нему?

– Если хотите, можно сказать и так: к нему надо прикасаться очень бережно.

– Ну, хорошо, теперь я согласен, – уступил я, но тут же задал следующий вопрос:

– А нестандартная радость, значит, здесь не продаётся?

– М-мда, бывает, бывает. Но – очень редко.

Разговоры на отвелчённые – отведённые влево и немного закрученные при отведении – темы несколько расшатали меня, и я столько же раз шатнул гловой из стороны в сторону – чтобы она меньше кружилась, я доже одно «о» из неё убрал, ведь оно так похоже на круг..

После чего уставился на стоящие по ранжиру пустые коробаночки из непонятного материала – как ряд слоников на комодепиано: мал-мала-меньше.

– Что это? – вопрос прозвучал не просто стандартно, но и привычно, как «который час?». И потому продавец охотно ответил:

– Пустые надежды.

Я вспомнил стеклянные банки в приёмном пункте и хмыкнул: а тут почему-то непрозрачные. Или так проявляется степень ясности для постороннего? Одно дело, если человек надеется на что-то ясное и понятное – такое, что все видят и понимают, а другое дело, если надежду трудно понять с первого взгляда, да ещё без объяснений: на что именно человек надеется?

Некоторые выглядели очень красиво: бока коробаночек то радужно переливались на солнце, то мерцали инеистым сиянием, то красочно пузырились мыльной пеной, то подрагивали желеобразно, испуская в пространство волны света; то змеились причудливыми спиралями, завораживая взгляд…

– Интересно, на что похожи несбывшиеся надежды? – поинтересовался я.

– Вы можете увидеть их сами, – произнёс продавец, снимая что-то с полки и подавая мне.

Я заглянул внутрь. Гм, несбывшиеся… А выглядят довольно привлекательно… Может, потому и не сбылись? А почему несбывшиеся?

– Ах, извините, – продавец взял коробочку из моих рук, – это не то, что вы спрашвали… Это – несбываемые.