Александр Кормашов - Комбыгхатор Страница 18

Включив телевизор и с удивлением обнаружив, что уже полдень, она методично прожевывала свой завтрак, допивала кофе до дна, а потом еще выгребала гущу мизинцем на самый край чашки и, придавливая верхней губой, высасывала остатки влаги. Дурная привычка, но ей нравилось. Наверное, потому что крупички кофе было так интересно вылавливать под губой и раскусывать резцами зубов. В этом умирала последняя сладость сна, и одновременно рождался слабый электрический ток, который заставлял быстро-быстро вставать, начинать двигаться и вообще что-то делать.

Долгая бестолковая суматоха заканчивалась только в прихожей, когда полностью одетая, она видела себя в зеркале. Но сегодня смотреть было не на что: в новостях по уездному телевидению сообщили о резком похолодании и даже вероятности Кельвинова столба. Она свела глаза к переносице. Широкий искусственный соболь до самых пят, мужская шапка-ушанка, надвинутая по самые брови и шарф, закрывающий нос. Валенки Ходячий меховой чум. Что же, она готова выйти на улицу и такой. Тем сложнее кому-то докопаться до ее сути. Здесь она понимала, что себе льстит, ибо если ее диссертация по исторической прозе, отсылающей к реалиям последней четверти ХХ-го века и есть ее суть, то как женщина она давно бы поставила на себе крест. Римский крест. Еще одно Х. Распятие апостола Андрея.

Мысленно она увидела себя на кресте, в полный рост и во всей своей легкой полноте, в ужасе представляя, какой, наверное, по-рембрандтовски пышной может стать к сорока годам, и снова сдвинула глаза к переносице – верный знак того, что снова думает о мужчинах. Да-да, уважаемая Тесла Григорьевна, вы снова думаете о мужиках, упрекнула она себя, нахмурилась и заставила себя перестать думать.

Как филолог она имела полное право не любить современных писателей, тем более, пишущих историческую прозу. И – не любить писателей даже больше, чем сами их произведения. Но с темой диссертации у нее не было особого выбора. Либо средневековая Франция, Вийон, (к счастью, в том французском уезде она побывала еще школьницей и чуть не теряла сознание от запахов кухонных помоев, крови из мясницких дворов и рек нечистот, текущих по городским улицам), либо этот русский уезд, известный как «Два кило», или «Двадцать-ноль-ноль», или «Восемь вечера». Увы, да. Ее психологически ее время. Слишком долго пробыла замужем.

Она еще не отходила от зеркала, вспоминая, что могла забыть сделать, но не вспомнила ни одной достаточно важной вещи, ради которой пришлось бы раздеваться, а потом одеваться по-новой – тут наверняка ей не хватит ни сил, ни терпения. Разве что не мешало погуще накраситься. Говорят, это может спасти от обморожения.

В ранней юности она каждый год подправляла лицо, но уже десять лет как остановилась на легком, графически прорисованном настойчивом подбородке и плотных, с обиженно-детским выворотом губах, прикрывающих средней крупности, чуть подсиненные и слегка фосфорентые зубы с продуманной щелкой между левым верхним клычком и соседним, слегка повернутым вбок резцом.

Нос, как позднее она убедилась, шел ей с легкой горбинкой, с чуть заметным надломом строго в точке золотого сечения. Крылья тонких ноздрей она слегка оттянула, сделала более угловато-трепетными (в каталоге эта модель называлась «Летучая мышь 3.2»).

Цвет глаз окончательно она выбрала уже после развода с мужем. «Малахитовый с прожелтью» или «молнии над Гондваной» считался несколько пошлым (говорили, что он больше идет проституткам), но Лясе этот цвет показался защитным. Что меняет, то защищает. Только лишь разрез глаз и широкий гладкий, немного стекающий к скулам лоб она оставила от природы.

Грусть ей была к лицу, и она это знала.

Вспотела.

Теся выплыла в коридор и захлопнула за собой дверь. Здесь, в длинном коридоре первого этажа молодежного семейного общежития, было еще не холодно. Заледенелые окна по концам коридора, оба, словно облитые сахарной глазурью, с лужами талой воды под ними, пропускали совсем мало дневного света – ровно столько, чтобы безопасно продвинуться мимо детских колясок, шкафчиков и ларей, охранявших каждую комнату. Середину коридора прерывал вестибюль, тоже узкий. Он вел к большой двустворчатой и обитой войлоком двери, еще не уличной двери, потому что за ней находился небольшой тамбур, вечно темный, вечно с перегоревшей лампочкой, но всегда теплый, обогреваемый сразу двумя батареями. Ночью на этих батареях часто сидели влюбленные парочки и пугали входящих людей панической задержкой дыхания.

Заранее приготовляясь ко тьме, тараща перед собой глаза, она вдвинулась в тамбур и, делая короткие шажки, вытянула вперед руку, нащупывая наружную дверь. Вдруг в глаза ей ударил свет, и рука провалилась в пропасть. Теся чуть не упала и разом разучилась дышать.

Зажмуренная, но все еще остро переживающая болезненную слезоточивость света, забывшая, как дышать ртом, а ноздри слиплись от холода, она так и стояла перед этим зияющим прямоугольником света и пространства и, действительно, походила на меховой чум, но уже сносимый пургой. Это в тамбур влетала ватага детей. Кто-то ее узнал. Мальчик, протаранивший ей живот, проговорил из-под шапки «здрасть».

Пришла в себя только на крыльце. Шуба оказалась на ней скрученной-перекрученной, уехавшей вбок, нижних пуговиц словно не хватало, и Теся тщетно запахивала полу, отбиваясь от холода, искусавшего ей колени. Шарф на ее лице растрепался и сполз. Когда она распрямилась, слезящиеся глаза уже смерзлись, и ресницы раздирались с мучительной болью; запечатанный нос по-прежнему отказывался дышать, а во рту дико ныл и отчетливо дергался, будто дергают его ледяными щипцами, промороженный зуб.

Шофер школьного автобуса, все это время дожидавшийся, когда за последним ребенком захлопнется дверь, дважды коротко нажал на сигнал и на краткое мгновение раскрыл дверцы. Звуков она не расслышала, зато сразу помчалась на белый клуб пара, выдохнутый из утробы автобуса. На бегу она вспомнила, про что все-таки забыла. Позвонить, чтобы кто-то прислал машину или заехал сам. Непредставимо, как бы она ждала обычного автобуса или решилась на прогулку через сосновый бор.

Теся пробралась в самое теплое место салона, прямо за кабинку водителя, здесь было свободно, и старательно закутала себя в шубу. Дверцы еще несколько раз открывались, выпуская по несколько ребятишек, автобус уютно покачивался и еще уютней мурлыкал на светофорах, потому что никто не выходил и впускал вместо себя холод.

Она не сразу заметила, что они стоят слишком долго. Сквозь продышанный детским ртом, процапаранный ноготком слюдяной глазок на стекле она с удивленьем разглядела здание уездной администрации, обычно стоящее через дорогу от школы, и только тут догадалась, что автобус давно проделал положенный ему круг и теперь, пустой и закрытый, дожидается школьников старших классов. Теся встала, стряхнула с себя насыпавшуюся с потолка изморозь и постучалась в кабинку водителя. Двигатель машины работал, пол под ногами ощутимо подрагивал, на приборной доске в кабине мигал круглый красненький огонек, но в кабине никого не было. Теся стукнула еще раз, уже посильней, но водитель от этого не материализовался.

Еще дома, готовясь к командировке в уезд, она слышала, что ее ждут суровые испытания. Но те покуда не начинались. «Начались», – вздохнула она, но все же побегала по салону, поколотилась в двери. Потом снова на села свое место, уже остывшее, неприятное. Там она догадалась, что водитель ее просто не заметил. И заодно признала тот факт, что теперь она точно опоздала. Дома это было неочевидно. Дома она лишь вздыхала: «Ну, опять, наверное, приду к самому концу».

Выпущенная наконец из автобуса, Теся рванула через площадь, не чувствуя под собой ног. И в самом деле, она почти их не чувствовала, а поэтому даже рвануть, в прямом смысле слова, не могла – семенила, как старушка в гололед.

– Тесла Григорьевна? – внезапно ее обхватили за пояс и поволокли. – Вы прочитали мой новый роман? Как вам концовка? Может, следует переделать? Ну, правильно. Я сам чувствовал. И еще надо изменить зачин. Сразу объяснить, почему Ленин и Керенский родились в одном городе, а Пугачев и Разин в одном селе. А протопоп Аввакум и патриарх Никон в соседних деревнях. Тогда яснее, почему два наших героя раскололи мир на уезды и космополии…

Человек, это говоривший, был неимоверно огромен. Тесе показалось, что ее зацепил пролетающий паровоз и нечаянно потащил за собой. Распуская вокруг себя белый пар, человек-паровоз вставлял в этот пар слова, постоянно увеличивая и количество пара, и количество слов. Словно это общая беда паровозов, не имеющих иного способа подтвердить свою силу. Противодействовать этой силе Теся не могла и вскоре очутилась в совершенном тепле.

На втором этаже здания администрации комбыгхатора в комнате заседаний стоял длинный совещательный стол, половина которого была заставлена блюдами и подносами с бутербродами, а также тонкостенными чайными чашками с водкой и водкой еще в бутылках. На другой половине стола горой лежали пальто и шубы. Вокруг было дымно и говорливо. Официальная часть заседания литературной гостиной уже завершилась, и все уже согревались.