Татьяна Соломатина - Одесский фокстрот Страница 19

Если уж меня снова взял в плотное кольцо космополитизм, пока я лавирую шахматными одесскими кварталами, вспомню ещё одну историю.

Блуждали мы как-то с моим другом Борькой Мещеряковым улицами Иерусалима. Шли себе, шли Старым Городом. И куда-то вышли. Где-то налево свернули, где-то направо – и привет. Как водится. Борька, он хоть и гражданин Израиля, но живёт не в Иерусалиме. И возможности экскурсии по Старому Городу и выпить с русскими товарищами всегда рад. Но в этом салате из конфессий – не всегда хорошо ориентируется. Ну а я – так вообще не местная.

И тут вдруг Борька, безупречно стрекочущий на иврите со скоростью бывших одесских старух, лопотавших на идиш, замолкает. И делает свирепое лицо. Оно у него и без того смуглое, с бородой и брюнетистое. Не знай я, что Борух чистопородный еврей, несмотря на фамилию Мещеряков, не будь я с ним знакома и дружна – наверняка приняла бы за араба. А там, в куда мы заблудились, опрометчиво игнорируя районирование Старого Города, только такие – на вид – и ходят.

– Ну и куда? – интересуюсь я у Борьки.

– Ты спроси у кого-нибудь, – тихо шепчет в ответ мой друг.

– Я?! – тоже перехожу на конспиративный шёпот. – Я ж только по-английски могу, а ты на иврите – это само по себе да, а здесь – так тем более!

– Тут иврит – не преимущество! – строго отвечает мне Борух.

В общем, не знаю, из-за каких таких художницу Юлию Стоцкую, обложечника и иллюстратора моей серии «Естественное убийство», в центр арабской культуры не пустили. Да и не важно. Хотя моя подруга, живущая аккурат рядом с этим самым центром, утверждает, что пускают всех желающих. Возможно, Стоцкая – не все. Или недостаточно желала. Потому что один из прототипов всё того же «Естественного убийства» – Леся Соколова – помнится, в церковь Спасо-Бородинского монастыря прорвалась, несмотря на штаны. В теологическую дискуссию с храмовой служительницей вступила – и та сдалась под натиском аргументов. Ну, на то Леська и топ-менеджер крутой фирмы. А Стоцкая – вольный художник. Что им, художникам, напрягаться до аргументов? Встал и ушёл.

А Танька моя – Татьяна Валерьевна – как раз на балконе по Большой Арнаутской курит. Значит, я как раз под мысли свои от Дегтярной досюда уже дошла.

– Поднимайся! – кричит. – Знаю я, что ты – топографическая идиотка! Во двор заходи – и налево сразу.

К давно оставленной шахматной партии надо подходить осторожно. Припомнить нюансы. Аккуратно приглядеться к запылённой временем комбинации фигур.

Нашли мы друг друга – снова – не так давно. На той самой нашей общей каминной полке, называемой Интернетом. Расстались-то сто лет как. И не на самой мажорной ноте. И не на минорной. На никакой. Расставаться на никакой ноте – особенно гадко, если честно. Нам с самого детства многое друг в друге не нравилось. И с самого же детства нас безумно друг к другу влекло. Дружба – она, как и любовь, предпочитает равных. Интеллектами. Талантами. Примерно, но равных. А тут ещё пару лет назад роман «Коммуна» вышел. Где Татьяна Валерьевна запрототиплена. Да чуть ли не под собственной родной фамилией. Практически как в «Повести о настоящем человеке» – одна единственная буква изменена.

Если бы я боялась потерь – я бы, разумеется, так не поступала. Если бы я думала, что дружба – это всерьёз, я бы тем более так не поступала. Но я не боюсь. И не думаю. Я верю. И верю я лишь в безупречность игры. Не будь я агностиком, я бы, пожалуй, сказала, что это моя единственная религия: вера в безупречность игры. Но я просто молча написала роман «Коммуна». Издательство молча его напечатало. Люди читали. Кто с удовольствием и интересом. Кто – без оных. Кто молча, а кто – высказываясь. За или против – не важно. Это тоже такая игра: высказать мнение. И интеллекта требует куда меньше шахмат. Требует лишь эмоций. Чем от шахмат и отличается. Может, поэтому высказывальщиков всегда пруд пруди, а достойных шахматистов – как-то раз-два и обчёлся?

Время шло. Роман «Коммуна» жил своей жизнью. И – тьфу-тьфу-тьфу! – многая ему лета. А один из основных прототипов никак себя не проявлял. Хотя читать она всегда любила. Не то чтобы я ждала какой-то реакции хоть от кого-то из друзей детства и юности. Напротив! Тут я чисто Хемингуэй – люди, знавшие тебя, не могут просто читать. Они выискивают. И обижаются. Или радуются. Но не могут отойти в сторону и посмотреть беспристрастно. Люди – они не шахматные фигурки. Если бы я хотела реакции от тех людей, кто волей-неволей стал прототипом, так я бы тех людей искала, рассылала им письма с просьбой уведомить о прочтении, рассылала бы им книги – и всё в таком роде, как принято на нашей всеобщей, сильно затоптанной каминной полке – в Интернете. Но я сидела и молчала, как мышь. Потому что чем меньше они знают – тем крепче ты спишь.

И тут возвращаюсь я минувшим апрелем из Израиля, пишу в своей уютной жежешечке длинный пост со множеством картинок, и в комментариях появляется моя… Татьяна Валерьевна. Дальше, как у людей и положено: слово за слово… Выясняется, что «Коммуну» она читала – кто-то из наших одноклассников порекомендовал. И теперь Татьяна Валерьевна даже и не знает – убивать меня или любить сильней прежнего. В любом случае надо было встретиться. И раз уж я в Одессе…

Татьяна Валерьевна преподаёт сценическую речь и театральное мастерство в одесской театральной же школе. «Да, ангелами нам не бывать, но хотя бы вернёмся домой!», как сказано в «Догме». В том смысле, что известной актрисой Татьяна Валерьевна так и не стала, но хотя бы занимается любимым делом. А может быть, и не «хотя бы». Скорее всего – именно своим делом.

Я позвонила – и мы договорились встретиться у театральной школы. Когда она закончит работу.

Я пришла заранее. Мне несложно. Я охотно играю в игры. И если кто-то из старых друзей хочет, чтобы я пришла, и я подождала – да ради бога! Совсем не то место, где надо хоть что-то считать.

В объятия друг другу не кинулись. А жаль. Я люблю обниматься. Это делает игры в дружбу и в любовь куда более станиславскими. Обнимаясь, веришь как-то искреннее.

Но мы были сдержаны, как и положено зрелым тёткам, которым ещё далековато до впадения в климактерическую экзальтацию. И просто пошли выпить вина и текилы в кафе «Старая Одесса» рядом с Тёщиным мостом. Татьяна Валерьевна – вина. Я – текилы. Она была, как и прежде, безупречна в текстах. Я, как и прежде, не сдерживала себя в речах. Под вино и текилу таяла кора старого, спёкшегося льда и с фигурок облетала пыль. Закончили мы наш маленький саммит, как и положено: «А помнишь?.. А помнишь?!. А помнишь?!» И я проводила её по Приморскому бульвару, по улице Ришельевской, до самой до Большой Арнаутской. Дома Татьяну Валерьевну ждали две дочери и пожилая мама. Потому мы просто вежливо распрощались у арки, ведущей в старый одесский двор. Договорившись встретиться ещё. А это кое-что да значит! Как минимум то, что нам интересна эта давно заброшенная шахматная партия.

– Ты могла бы стать прекрасным поэтом-песенником! – сказала мне на прощание Татьяна Валерьевна.

Я пожала плечами. Потому что не знала, что сказать. То, что я не люблю глаголов прошедшего времени, особенно вкупе с сослагательным наклонением? Я могла – и стала. Я могу – и стану. Подобные конструкции куда более по мне.

Возвращаясь в ночную тень винограда под Жеваховой горой, я предалась тому, чем заражает меня этот не нравящийся мне город – подсчётами:

1) я могла стать врачом – и стала;

2) я могла стать колумнистом-эссеистом – и стала;

3) я могла стать писателем – и стала;

4) я могла начитать аудиокнигу – и начитала;

5) я могла написать сценарий – и написала.

В принципе, я уже могу ездить по миру с лекциями, но времена Марка Твена и Оскара Уайльда прошли. А мои ещё просто не настали. В принципе, я могу плясать, но это смешно, когда есть Барышников, Андрис Лиепа, ансамбль, лихо отколачивающий риверданс и дон Хенаро, в конце концов. Зачем мне становиться поэтом-песенником или уныло завывающим бардом? Я и так каждый раз плачу под «А тот, который, во мне сидит, я вижу, решил на таран…» Вот когда смогу написать такое – так и пожалуйста, не раньше.

Я приветливо машу Татьяне Валерьевне, курящей на своём балконе. На предыдущем балконе я получила такую мощную прививку от прошедшего времени и занудной язвительности, что весь мой иммунитет юношески топорщится в мир всеми своими рецепторами. Он туг и смел. И готов стать кем угодно, лишь бы не бывшим. Бывший иммунитет – это оксюморон. Просто мёртвый человек.

Радостно салютую. И захожу во двор. И сразу налево.

И, разумеется, прусь вовсе не на ту лестницу. Потому что это не детская Танькина квартира. Это более взрослая её квартира, «через дорогу». Мы всегда через дорогу от детства. Всё дело в ширине полотна. Её – не слишком широко. Пока я прусь вовсе не на ту и достаточно, надо признать, опасную и крутую лестницу, из подъезда выбегает Танька и заразительно хохочет.