Александр Солин - Неон, она и не он Страница 19

Без четверти восемь добрались до ресторана и у бордового навеса стали ждать остальных, воскурив в густую розовую синеву коричневые карандаши тонких сигар. К восьми подъехали добродушные джентльмены с женами и привезли с собой Мишель. На ней было черное платье, из щедрого выреза которого уютно вздымалась упругая грудь, а милую головку ее украшала копна золотых волос. Держась позади нее, он с провинциальным изумлением рассматривал ее прическу, гениальной изощренностью не уступавшую самой природе. Каким-то простым и удивительным образом ее волосы на затылке в союзе с двумя невесть откуда взявшимися косами были расположены таким манером, что образовали полное подобие той волнующей позы, которой женщина приглашает мужчину посетить ее сзади, с тем лишь осложнением, что место посещения прикрыто при этом кокетливой розочкой.

Одухотворение порока, возвышение низкого, смелый намек, утонченный призыв – не в этом ли заключен неотразимый парижский стиль?

Попав в зал, она сняла накинутую на плечи тонкую бежевую кофту, обнажив изящные, тронутые загаром руки. Ее усадили рядом с ним, образовав, таким образом, компанию из четырех пар.

Какой удивительной способностью радовать и возрождать обладают парижские рестораны! Кажется, нет места священнее и равноправнее для француза, чем подобные заведения. Вот и здесь: даже устрицы и омары выглядели такими же участниками застолья, как и гости.

Через некоторое время пришло оживление, открылись сердечные поры, и хоботки любопытства потянулись друг к другу. Дамы интересовались у него через мужей, что происходит в России, и он грузными и торжественными словами пытался убедить их и себя, что родина его наконец-то взялась за ум и встала на путь свободы, равенства и братства. Дамы никак не могли взять в толк, как возможно, чтобы такие проверенные рецепты общественного устройства опоздали в Россию на двести лет, смотрели на него с искренним участием, переспрашивали, уточняли, не въезжали, говорили: “Ahh-a!”, а когда, наконец, поняли, то пришли в восторг и поинтересовались, кто его родители. Он отвечал, что они образованные люди, которым довелось, наконец, вздохнуть с облегчением и что теперь им никто не указ.

В воздухе витал крепкий аромат свободы, и французская речь – напряженный продукт укрощенного резонанса – мягкая, точеная, ароматная, стремительная и тягучая одновременно была таким же украшением вечера, как игра кремового и шоколадного в позолоченных зеркалах, резные деревянные детали, серебряные блюда, рубины в бокалах, хрустящие салфетки, рукотворное вечно полуденное небо, расписанное тропической зеленью и незабудками, священнодействие поваров, гарсонов и ОНА.

«Мишель, у вас замечательно смелая прическа!» – понизив голос, сказал он, склонившись и жадно нащупывая среди бесцеремонных запахов кухни и табака ее собственный аромат.

«Вы находите?» – заведя назад руку, коснулась она розочки, нисколько не смутившись.

«Oh, yes!» – подтвердил он, ощутив что-то легкое, морское и свежее, рожденное полетом ее руки.

«Merci!» – вежливо поблагодарила она.

«Могу я задать вам нескромный вопрос?»

«Конечно!»

«Вы замужем?»

«Конечно, нет!»

«Почему?»

«Но мне всего двадцать один! Ведь это так рано для marriage!»

Умная девушка. Он принялся рассказывать ей, как много, если покопаться, застряло в образованных русских людях от французской культуры. Вот он, например, еще в юности перечитал всех французских классиков и чуть не плакал над «Мадам Бовари» и «Дамой с камелиями».

«О, Мадам Бовари!» – откликнулась она из другого, несколько манерного мира.

К сожалению, теперь дела не оставляют ему много времени для чтения, но он все же прочитал «Обличителя» Рене-Виктора Пия.

«В самом деле? – оживилась она и тут же обратилась к компании: – Послушайте, оказывается, мистер Maksimoff читал «L’imprecateur»!»

«А-а! О-о! Не может быть! Замечательно! Здорово! И что мистер Maksimoff думает по этому поводу?»

Что он мог думать? Как, в самом деле, можно сравнивать благородную мигрень по имени капитализм с той белой горячкой, которая расправляла свои зеленые крылья над его страной? Ведь это не времена Бальзака и даже не Мольера, а какое-то средневековье, какой-то артельный хаос, в который погружалась Россия!

«Замечательная книга, весьма и весьма поучительная! – глубокомысленно изрек он и, наклонившись к ней, добавил: – Мишель, не могли бы вы звать меня просто Дима?»

«Oh, DimA! Okeу!» – охотно согласилась она.

В конце концов, он составил о ней самое лестное представление. Она была без косметики – вот главное открытие – и все же так естественна и свежа. Чуть-чуть, может быть, ресницы. Едва-едва, кажется, брови. В остальном – сплошная незамаскированная прелесть. Ее обнаженная гладкая рука на расстоянии, которое можно сократить одним неловким движением его руки, прямая спинка, поддерживающая отпущенную на свободу грудь, пряди волос, стекающие на высоту прямых плеч, ораторствующие ключицы – расчетливая и губительная принадлежность к союзу черного, золотого и кремового.

Вот сосуд, думал он, в котором, судя по его книжным представлениям, умещался тот самый набор повадок, вкусов, мнений, те радужные переливы кошачьей независимости, убийственной вежливости, утонченного сладострастия, ветреной любви, остроумного отвращения, расчетливого бездушия, очаровательного отчаяния, и прочего, такого возвышенного, низкого и заразительного, чему пытаются подражать женщины всего мира. Инопланетянка, до которой страшно дотронуться, источник высшего восторга и гибельной тоски! Определенно, француженки – другая порода женщин!

Вышли наружу, и он, улучив момент, спросил ее:

«Мишель, вы позволите вас проводить?»

«Why not? – ответила она ровным голосом, и объявила компании: – Мистер Maksimoff любезно предложил меня проводить, поэтому мы оставляем вас!»

«Очень любезно с вашей стороны, – обратился к нему ее шеф. – Тогда, до завтра!»

Все разъехались, они остались одни.

«Такси?» – предложил он.

«Давайте немного пройдем, а потом возьмем такси!»

«Вы не замерзнете?» – с сомнением поглядел он на ее кофточку.

«Нет, сегодня тепло!»

Что ж, для него, питерца, может, оно и так, но кто знает субтильную природу француженок. Господи, до чего он дожил: фланирует по Парижу с умопомрачительной парижанкой, как по Питеру с Лелей, которой готов, кажется, изменить! Да мог ли он еще совсем недавно о таком думать?! Вот она – универсальная и всемогущая сила денег!

Давно сгустились сумерки, сдав город в плен неживым неоновым краскам, запятнавшим его цветными лицами. Она шла рядом, ровно и вежливо отвечая на его вопросы и изредка задавая свои. Они миновали безымянную лавку, где торговали музыкальной аппаратурой и дисками, и он спросил, где, по ее мнению, он мог бы отыскать редкие записи. Она спросила, что его интересует, он ответил, что есть два французских джазовых пианиста – Марсьяль Соляль и Ральф Шилькруна, записи которых он давно ищет. Не прочь также отыскать ранние записи «Double six de Paris». Она ответила, что из французских джазменов знает только Джанго Рейнхарда и Стефана Граппели – последний написал музыку к «Вальсирующим»: просто чудная, совершенно необыкновенная музыка! Он охотно согласился и чтобы заручиться встречей, продолжал мягко настаивать на ее помощи.

«Ну, хорошо. Я попытаюсь вам показать, где это можно найти. Завтра».

Ну, разумеется, завтра.

Она жила в районе Люксембургского сада, за бульваром Монпарнас, на улице Буасонад, на пятом этаже узкого дома, зажатого с двух сторон большими домами, как худой человек толстяками. Они довольно быстро туда доехали, он подал ей руку и помог выйти.

«Если вы не торопитесь, мы могли бы подняться ко мне и что-нибудь выпить…» – сказала она, выпуская его руку.

«С удовольствием!» – не стал он себя упрашивать и отпустил такси. Было около двенадцати.

Они прошли мимо недремлющего консьержа, поднялись по лестнице и оказались в небольшой квартирке, которую она, как оказалось, здесь снимала. Пригласив его снять пиджак и сесть на пухлый диван, она спросила, что он будет пить.

«То же, что и вы» – сказал он.

«Тогда Мартини» – заключила она и ушла в другую комнату. Пока она отсутствовала, он осмотрелся.

Комната, где он находился, служила, по-видимому, гостиной и была обставлена и ухожена с другим, незнакомым ему вкусом. Высокий потолок был ее легкими, низкая мебель возвеличивала. Кровосмешение стилей наводило на мысль, что Мишель живет здесь не одна.

Хозяйка принесла на маленьком подносе два бокала и бутылку Мартини. Она успела переодеться, и теперь на ней было легкое цветастое платье, короткое и двусмысленное, как японское стихотворение. Кроме того, она распустила волосы, отчего лицо ее округлилось и стало домашним.

«Какую музыку вы любите, DimA?» – стояла она перед ним, сверкая сладкими девчоночьими коленями.

«Ну… не знаю, я много чего люблю. Когда-то я любил «Би Джиз», а теперь люблю би джаз…» – сострил он, стараясь не смотреть на ее ноги.