Олег Красин - Элегiя на закате дня Страница 19

Я, дыханьем их обвеян,

Страстный говор твой люблю…

Слава богу, я с тобою,

А с тобой мне – как в раю.

Он, конечно, приукрашивал, никакого сада за речкой не было – только небольшая рощица позади, за спиной, но не соврал в главном: Лёля была с ним и вся в нём.

Офицеры, молодые чиновники, салонные жуиры-соблазнители, наверное, еще будут появляться в их жизни, но не будет такого как Тютчев. Он один. И то темнеющее небо, в котором отражался пожар угасающего дня, и тот затухающий остов сгоревшего дом, роща, леса за нею, величавая Нева, весь мир – всё это для него, а он для всего мира. Потому что он его гражданин.

И его не сейчас волнует ревность, ведь он точно знает: ничто не изменится в их отношениях с Лёлей, ибо он всегда будет любим.

В Овстуге

В усадьбе Тютчевых в Брянском уезде Орловской губернии, Эрнестина Фёдоровна проводила дни, когда ей хотелось спрятаться ото всех, и в первую очередь, от мужа.

Настроение её было переменчивым.

Одна из падчериц сравнивала её с вечным апрелем, с его внезапными дождями и такими же неожиданными прояснениями, с облаками, легко рассеиваемыми ветром. Другая видела в мачехе холодную зиму с её безлюдными снежными равнинами, с негреющим слепящим солнцем.

В любом случае в Эрнестине Фёдоровне не было ничего от жаркого лета, столь любимого Тютчевым, ничего от прогретого моря, играющего ласковыми волнами, от тепла.

Жена Тютчева не зря выбрала Овстуг местом для уединения. Хотя Брянский уезд совсем не напоминал ей родную Баварию, но зато дарил спокойствие души. Здесь она чувствовала себя безмятежной и отстранённой, здесь время дарило ей роскошь воспоминаний.

Пребывание в Овстуге позволяло на время выпасть из того бурного водоворота, в котором вращался высший свет со всеми его сплетнями, интригами и изменами, взвихривавшими внешне ровную и спокойную гладь петербургского общества.

Столичные фешенебли не любили унылого благочиния. Истории, подобные любовной истории с Лавинией Жадимировской39, время от времени яркой молнией перечеркивали грозовой небосвод светской жизни, подчиненной внешним приличиям.

Тютчев развлекал жену такими историями. Он считал, и вполне справедливо, что Эрнестине Фёдоровне скучно в Овстуге, а страстная любовь, словно сошедшая со страниц романов Жорж Санд, сможет её отвлечь от тяжелых и угрюмых дум. Причина, источник этих дум, крылась в его романе с Еленой Денисьевой, который был для всех секретом полишинеля.

Как и во всякой дворянской усадьбе, центром жизни в Овстуге был вместительный двухэтажный дом с белыми дорическими колоннами. За домом лежала большая поляна, где любили гулять Эрнестина Фёдоровна и её падчерицы, когда все собирались в усадьбе. Дальше находилось озеро с островом посредине, на котором поставили небольшую белоснежную беседку. Такие уединенные беседки в стиле философа Жан Жака Руссо любили строить в дворянских усадьбах. Средней дочери Тютчева Даше нравилось сидеть в ней до вечера, читать книги и мечтать.

Тютчевское поместье окружали простые безыскусственные пейзажи с выцветшей растительностью. Темно-зеленая речка Овстуженка, густо заросшая по берегам осокой, была похожа на большой ручей, вода в котором непрозрачна и мутна. Извилистая речка бежала мимо лесистых оврагов, заливных лугов, устремляясь к полноводной Десне.

Обширные равнины, открывающиеся бесстрастному взгляду, напоминали Эрнестине Фёдоровне вздымающие к небу морские волны. Чудилось, что они заполняют всё свободное пространство земли до самого горизонта. Морские волны были пустынны и одиноки, как она сама. Наверное, от этого бескрайнее пространство равнин казалось наполненным тихой печалью и не дарило отраду её сердцу. Она смотрела на них большими, как у теленка, молчаливыми глазами, надежно пряча от посторонних свои думы и чувства.

И только небо над Овстугом занимало её, потому что всегда было разным: ярко-голубым ранней весной, пронзительно-синим летом и серым, без единой примеси грязи, осенью. А ещё облака. Летние облака – это нечто: кучерявые, будто шерсть барашка, или могучие, как морские корабли, или быстрые, словно лёгкие всадники на белых лошадях. Сравнивать их можно бесконечно.

Давным-давно в Овстуге они были счастливы.

Это было время, когда молодые супруги приехали в усадьбу погостить к родителям Тютчева. Здесь они любили друг друга, и Эрнестина до сих пор с умилением вспоминала, как вместе с молодым мужем гуляла по холмам, поросшим полевыми цветами, по медоносным полянам. Размякшие, распаренные жарким летним днем травы и цветы, щедро отдавали свои ароматы: полынь и хмель пахли горечью, синие незабудки и васильки благоухали небом, а желтые весёлые ромашки, если ими обсыпать шляпку, пахли солнцем.

Эти ароматы земли нужно было чувствовать, ощущать, вкушать. Их нельзя нюхать, потому как, само это слово можно отнести только к чему-то низменному и неприятному, например, к тому душку, который обычно доносится от бочки с нечистотами, вывозимой золотарём.

Как выяснила Эрнестина, её Теодор именно вкушал запахи, словно необычные и запоминающиеся яства. Но он же был поэтом, а у поэтов чувствительные души.

Так, они ежедневно гуляли, и знакомая бабочка – лёгкая, как пух на ладошке и пёстрая, как луговые цветы, – сопровождала их на всём протяжении пути. Она причудливо порхала вокруг её юбки, над летней шляпой мужа, возле их лиц и глаз. Тютчев размахивал руками, а Эрнестина громко смеялась, пытаясь её поймать.

Бабочка стала символом их любви, как ей казалось. Но бабочка слишком воздушная, слишком беззащитная, слишком нежная, чтобы уцелеть в жестоких бурях и ураганах времени. Вот она и не уцелела.

Э. Ф. Тютчева. Фотография. Петербург, апрель 1862г

Фёдор Иванович, её любимый Теодор, писал довольно часто и в каждом письме тосковал, стенал, капризничал, скучал по ней. Но в Овстуг не ехал. Поэтому Эрнестина Фёдоровна чувствовала себя заброшенной, о чём изредка напоминала Теодору. Хотя в Петербург она тоже не торопилась возвращаться, дабы не испытывать унижений жены, знающей об измене мужа, но не желающей расстаться с изменщиком.

Здесь, в усадьбе, вдали от бесконечной суеты, ей не было нужды принимать скоропалительные решения, от которых зависела не только её жизнь, но и жизнь детей, прижитых от Тютчева. А возможно, и старших детей Теодора от Элеоноры – Анны, Дарьи и Кати. Здесь можно было расслабиться и отдохнуть.

Однако слова – это незримый яд, действующий, хотя незаметно, но всё же отравляющий жизнь. Письма мужа, этого le Gracieux, этого l’Aime40 – она писала с большой буквы эти слова, – не могли не приниматься ею в расчет. Его слова западали глубоко в душу и больно ранили. «Кисанька моя», «Ты – единственная ветка, удерживающая меня над Небытием», «Твой старик». От сознания того, что их пишет человек, в эту самую минуту целующий другую женщину, спящий с ней, проводящий всё свободное время, гуляющий на виду у всех по улицам Петербурга и Павловска, от этого становилось еще горче.

И всё же она ждала его. Смутная надежда на то, что счастье ещё возможно, что возврат к прежней, такой понятной и простой жизни, ещё может случиться с ними, мерцала в её душе, словно светлячок в ночи.

Иногда, если менялся ветер, в её окна с полей доносился запах чабреца, сурепки, полыни, других трав, разомлевших под солнцем. Вдалеке, со стороны села кудахтали птицы, брехали собаки, слышались голоса крестьян. Деревенская жизнь со всеми её тяготами и приятностями давно приучила Эрнестину к терпению.

С недавних пор она стала ловить себя на мысли, что подолгу стоит у окна и пристально смотрит на дорогу, пролегавшую мимо липовой аллеи к главному въезду, огороженному железными узорчатыми решетками, а оттуда сворачивающую к большаку.

По ней нечасто ездили, только если редкие гости-соседи могли завернуть отобедать и скрасить обычную скуку летних дней. Посыпанная рыжим песком дорога временами казалась той путеводной нитью, которая могла дать шанс на спасение какому-нибудь заплутавшему путнику, застигнутому ненастьем. Как нить Ариадны в лабиринте Минотавра.

Жена Тютчева очень надеялась, что таким путником, запутавшимся в сетях лжи, оказался её Теодор, её Любимый, её Чаровник. Дорога в Овстуг была его шансом выпутаться из тенет, вернуться к нормальной жизни, сбросив маску заигравшегося мальчика, пойманного в сети опытной женщиной.

Но Федор Иванович не возвращался, как она ни ждала.

Для чего же она стояла у окна в напрасном ожидании? Кого ждала, зачем смотрела? Её логичный практичный ум не смог бы дать подходящего объяснения, поскольку эти действия были чувственными, нелогичными, как и всё, с чем она столкнулась в России. Родина её супруга оказалась на поверку иррациональной страной, где интуиция играет бо́льшую роль, чем все разумные доводы.