Эфраим Баух - Над краем кратера Страница 19

Но разве сменишь судьбу, как меняют платье?

Ни на миг не отлучаюсь от моря. Боюсь: стоит уйти в первый переулок, и оно исчезнет. А потом беги по закоулкам, через лазы, заборы, лабиринт стен, растений, по выгнутому коридору, сквозь удушливые облака жарящегося лука, беги, беги – но море исчезло. Я уже научен горьким опытом.

Спасение – в деле. Там, в дальней глубине дымящейся и слепящей этой синевы ждет меня земля, Таврида, нет, Эллада, непочатый край дел. Вот, уже выслала навстречу своих детей, своих трудяг. Вот они: стоят в нишах, под балконами, напрягли каменные свои мускулы, глядят вдаль с фронтонов зданий, впередсмотрящие, целый выводок Атлантов – расстелили каменное полотно лестницы. А город за их спинами, на задворках, присел на корточки, отхлынул гулом и лязгом, и поднимаюсь по трапу на многоэтажную белую махину, неколебимо вросшую в воды, которые лишь едва поверху поплескивают у бортов.

Город еще делает последние жалкие попытки, еще цепляется за эту уже отваливающуюся от него, рожденную в его недрах махину, – экое детище вымахало, – цепляется мелкими портовыми постройками, складами, приземистыми залами ожидания с шумной толпой пассажиров, цепляется из последних сил. Но махина разворачивается, – и город вырастает, как хвост ее, медленно и тяжко – то справа, то слева, – словно корабль, как огромный корень, хочет выдернуть себя из земли, из материка-города, и никак не может выпростаться и оторваться.

И внезапно я понял: корабль и город сращены навеки. И там, в городе, вырванное с корнем, осталось мертво лежать дерево. К нему я, быть может, и вел подкоп с самого детства. Нечего тешить себя иллюзиями: такое не повторится.

И я бросился вдоль палубы, мимо иллюминаторов, переборок, лестничек, канатов, свернувшихся сытыми удавами. Проскочил по загибающемуся вверх коридорчику на другой борт, мимо картонных ящиков с африканскими наклейками. Я так надеялся выскочить в кривой мощенный булыжниками переулок, и дальше, вдоль домов, садов, полей. Я бежал, шёл, пробирался, – но везде упирался в обрыв, борт, пропасть, отвес. Везде было море. Но это лишь на взгляд и на ощупь было отдельно и бесстрастно – металл, дерево, вода. На самом же деле реальность не завершалась морем, кораблем, новыми ощущениями, отчетливым отделением от суши, от всего того, чем я был до мгновения, когда отдали концы. Корабль, даже оторвавшись от города, не отделяется от него. Город просто исчезает за горизонтом, но, навечно связанный с кораблем, выстраивается за его кормой невидимым, но ощутимым продолжением, наращивается бесконечным нагромождением жизни, продлевая прогулки – с палубы по коридору, и далее – в лабиринт улиц, переулков, тропок, щелей, – всей глыбой отошедшей твоей жизни – везде за тобой.

Оторваться от прошлого? Иллюзия подобна мигу, когда удаляющаяся суша исчезает из вида, как бы уходит на дно. Кажется, всё – рассчитался навсегда. Но не пройдет и суток, – и вот она, снова всплывшая на поверхность твердь, и с нею память прошлого. Да и прошлое ли это, если жжет, и на губах привкус снега – морозного серебра ночей с нею. С кем? Ниной или Леной? Странно, вдалеке от суши, посреди необъятного моря, они стоят передо мной в равном положении. Но ведь это ненормально, это сбивает с толку.

Лечь на полку в каюте, закутаться, не думать, расслабиться, только и вдыхать запах плесени, йода, кожи, нагретой за день солнцем. Только и следить в иллюминаторе бугры буро-зеленых мыльных вод, захлестывающих стекло иллюминатора, и ощущать мгновениями до озноба глубь бездны, отделенной от тебя лишь тонкой железной стенкой. Только и слышать, как ночной ветер тысячами примусов спиртово шумит в снастях, как часто металлически ржаво скрежещет в утробе корабля, когда он всеми своими ребрами и переборками принимает натиск волн, а изредка – гулкие удары. Так бьют куском железа по огромной пустой цистерне. Только и ощущать себя легко взвешенным на палубах, плоско летящих поверх вод.

Проснулся рано. Вышел на зябкую палубу. Замер у вант. Уже было солнце, такое чистое, не ощутимое, что на миг мелькнула надежда: прошлое за кормой. Словно бы необыкновенно легкий воздух наполнен звуками эоловой арфы. Бог здоровья, спокойствия и соразмерности Аполлон перебирает струны кифары.

Из глубин счастливого бездумья всплыла мысль, и, казалось, именно своей спонтанностью она будет надолго сопровождать меня:

Одиночество в юности особенно чисто и неречисто.

Облака стояли поодаль венцом – над морем – как Олимп. Где-то вдали уже напрашивалась суша, лиловела – фиолетовая гамма греков, багряное вино.

Давно не было во мне такого покоя и тишины. Колеблется в пространстве свет.

Уже обозначившись сквозь ванты, меняющая, как Протей, свои лики, наплывает твердь, Таврида. И чудится, летит навстречу нам эллинская «трирема» – как ловки, как сильны гребцы – кажется, корабль взлетает на длинные лопаты вёсел, и вода опирается в сто этих весел, глинисто-желтая, масляно-плавная, тяжко извивающаяся.

Какое спасение, что не выжечь из памяти Элладу, всему давшую наклон, угол, разбег в века, как своим кораблям, сходящих со стапелей гомеровских строк, которые концами своими окунулись во всё размывающую акварельной дымкой синь, в мерцающую облаком влагу моря. И в конце каждой строки – всплеск, вспышка воды на солнце, ореол, водяной, солнечный взрыв. Вода морей омывает эту гигантскую верфь – «Илиаду», где выковывается вся эллинская жизнь – череда кораблей, несущая весь груз эллинской цивилизации.

Спасение в работе, в деле, которое несет мне уже облегающая корабль Таврида, ныне полуостров Крым. Бросает тень на страницы старой книги в моих руках. Кромка синего кристалла вод, прозрачно выпуклых, объемных, блещущих солнечными извивами, начинается прямо за краем книги. Берег или замшелый, напитанный влагой тысячелетий, пахнущий соленой свежестью и плесенью бок корабля пустил побеги – кусты растений, изгибы ветвей, оплетающих берег. Разворачивается вся пластика, вся причудливость эллинского рисунка. Шлемы, поножи, щиты, вензеля, воины, кони, женщины. Развевающиеся складки хитонов. И всё это замирает в глине, в камне, в цвете – мертвый раскопанный город – Троя. Стук лопат в раскопках. В работе – спасение.

Но проплывает – мимо, дальше. Так вот: строишь город, развиваешь улицы, развеваешь флаги, а он отворачивается, грезит морем, уплывает, и вместе с ним – вся твоя прошедшая жизнь. И не заякоришь: цепь выскальзывает из рук, отбивает пальцы, отбывает корабль. Остается лишь ржавчина на пальцах от цепи.

Но были же выходы. Когда амазонки прислали Тесею дары, он зазвал девицу, принесшую эти дары, на борт и внезапно отплыл от берега.

Спасение мира – в деле.

Юго-восточнее Ялты, в узкой зоне на дне Черного моря, на континентальном ее склоне, уходит в глубь клин – до кристаллической части земной коры, до ее подошвы на глубине сорока километров, к очагам и гнездам всех крымских землетрясений. Вся структура Крыма напряжена сжатием. Гигантский блок земной коры, образующий структуру, надвигается на Черноморскую впадину. Пытаюсь ощутить надвигающуюся на меня глубь Земли. Спасение мира – в деле.

А Ялта кишит смуглыми лицами, телами, белыми стенами. Грузят, выгружают, купаются, уходят в горы, рубят деревья, рубят. Из кипарисов строят палубы, с Ливана везут кедры, главным образом, конечно же, для Иерусалимского Храма, но и на корабельные мачты, из дубов делают весла, из бука с оправой из слоновой кости – скамьи, из узорчатых египетских полотен – паруса. И везут, везут – деревянное масло, бальзам, слоновую кость, черное дерево. Драгоценные камни и золото, пурпурные ткани, кораллы, рубины. И выменивают – на строевых лошадей, на железо, свинец, олово, медь. Выковывайте щиты и шлемы, выращивайте воинов – уже угодна богам война из-за Трои. Война, затянувшая в омут всех эллинов. И всё из-за прекрасной, несравненной – Елены. Круг замыкается, как жестокие клещи.

Вырваться в горы.

Профессор Валковский, светило в палеонтологии, лучший специалист по аммонитам, невысокий коренастый старик с седым ежиком волос, красными глазами, потомок донских казаков, медленно, но прочно, все корпусом передвигается по земле прямо на вас. Короткими сильными пальцами то ли хлопает вас по плечу, то ли прощупывает ваши кости. С видимым удовольствием, почти напевая, озвучивает имена аммонитов, как будто тоже пробует их на голос: Тарамелицерас, Стребли-тес оксипиктус. О странностях Валковского ходят легенды. Отправляясь в город, он во всех карманах заготавливает по тридцать или пятьдесят копеек на случай штрафа, ибо переходит улицы в любом месте, где ему заблагорассудится, и забывает брать билет в автобусе. При переезде на новую квартиру, он все хлопоты предоставил своей дочери, старой деве. Сам только вложил в рюкзак обрывки каких-то рукописей и оленьи рога, подаренные ему в молодости ближайшим другом, и так, с ветвистыми рогами по обе стороны головы, прошествовал через весь город, бубня себе что-то под нос. На свисток и стучащие сапоги даже не обернулся, а сквозь рога и через плечо сунул деньги и терпеливо ждал, пока возьмут. Милиционер не стал с ним вступать в объяснения.