Рубен Давид Гонсалес Гальего - Белое на черном Страница 2

Другие были не лучше. Жалкие людишки, достойные презрения. Насекомые, похожие на людей лишь отчасти. Мешки с дерьмом, не годящиеся ни в рай, ни в ад. Воины, не способные ни жить, ни умереть. Лишь некоторые из них более или менее удостаивались моего уважения. Например, Портос. Портос мне нравился гораздо больше, чем Кокнар. Портос, по крайней мере, смог умереть как человек.

Гуинплен – дурак, страдающий из-за пустяка. Подумаешь, обезображенное лицо. Сирано поступал чуть умнее. Если у тебя есть пара сильных рук и острая шпага, о красоте можно поспорить. Шпага – неплохой аргумент. Впрочем, Сирано меня тоже разочаровал. Сильный в общении с мужчинами, он оказался слюнтяем и нытиком перед лицом любви.

Я завидовал Квазимодо. Люди смотрели на него с отвращением и жалостью, как на меня. Но у него были руки и ноги. У него был весь собор Парижской Богоматери.

Книжные герои не были героями или были героями лишь отчасти. Самые лучшие из них вели себя как люди время от времени, словно нехотя. Они позволяли себе жить только несколько минут перед смертью. Только перед смертью они нравились мне. Только достойная смерть примиряла их с бессмысленной жизнью.

Я редко плакал над книгами. Поводов плакать у меня было вполне достаточно и без надуманного книжного горя. Но эта книга была настоящей. Эта – не врала.

Павка Корчагин скакал на лошади и владел клинком не хуже мушкетеров. Павка Корчагин был сильным и смелым парнем. Он воевал ради идеи, деньги и звания ему были ни к чему. Буденовка – жалкое подобие рыцарского шлема – не могла защитить его от подлой пули. Острый клинок был бессилен против маузера. Он знал это, но шел в бой. Шел в бой снова и снова. Снова и снова рвался в самую гущу битвы. Дрался и побеждал, всегда побеждал. Оружием и словом. Когда отказало тело, когда рука не могла уже держать клинок, он сменил оружие, он приравнял к штыку перо. Он смог. Последний рыцарь холодного оружия. Последний викинг двадцатого века.

Что остается у человека, когда не остается почти ничего? Чем оправдать свое жалкое полусуществование полутрупа? Зачем жить? Я не знал тогда, я и сейчас не знаю. Но, как Павел Корчагин, я не хочу умирать до смерти. Я буду жить до последнего. Я буду драться. Медленно нажимая на клавиши компьютера, я ставлю букву после буквы. Я тщательно кую свой штык – свою книгу. Я знаю, что имею право только на один удар, второго шанса не будет. Я стараюсь, очень стараюсь. Я знаю: штык – это наверняка. Штык – отличная вещь, надежная.

Мечты

Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме, мечтал лет до шести. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама – черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне объясняли именно в этих терминах.

Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем, соответственно, они были правы и в такой мелочи. Конечно, были и другие взрослые.

Они были учителями. Учителя рассказывали мне о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих.

Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово – «нянечки». Ласковое слово. Сразу вспоминается «выпьем, няня…» Пушкина. Обычные сельские тетки. Они не врали никогда. Иной раз они даже угощали нас конфетами. Иногда злые, иногда добрые, но всегда прямые и искренние. Часто с их слов можно было понять суть там, где от учителей добиться вразумительного ответа было невозможно. Давая конфету, они говорили: «Бедное дите, скорее бы уж помер, ни себя, ни нас не мучил бы». Или, вынося покойника: «Ну, и слава Богу, отмучился, бедненький». Когда я, простуженный, оставался в спальном корпусе один на один с такой нянечкой и мне не надо было идти в школу, она, добрая тетя, приносила мне какую-нибудь сладость или фрукт из компота и рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице, о куче всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети, а может быть, только дети. Взрослые, зачастую, уже не могут верить ни во что. Так вот, про «черножопую суку» нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.

В шесть лет я перестал мечтать о маме. Я мечтал стать «ходячим». Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди – бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, «выбивались в люди». После выпуска из детдома они приезжали на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен был выслушивать их хвастливую болтовню, если я и так знаю, что нужно делать после того, как станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал.

В восемь я понял одну очень простую мысль: я один и никому не нужен. Взрослые и дети думают только о себе. Конечно, я знал, что где-то на другой планете существуют мамы, папы и дедушки с бабушками. Но это было так далеко и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.

В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально. Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная.

В десять – прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним беспосадочным полетом они отдавали Родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо-тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.

С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Может быть, это хорошо, а может, и не очень. Все понимающие люди часто бывают скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта наивная детская мечта так и не оставила меня и, может быть, никогда не оставит.

Праздник

Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в манеже. Кричу. Никто не подходит. Кричу долго. Манеж – обычная детская кровать с высокими решетчатыми бортами. Лежу на спине, мне больно и мокро. Стенки манежа завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед глазами – белый потолок; если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору. Взрослые приходят по расписанию. Когда приходят, кричат на меня, кормят, меняют пеленки. Я люблю взрослых, они меня – нет. Пусть кричат, пусть перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь пришел. Тогда можно увидеть другие манежи, стол, стулья и окно. Это все. Потом – кладут в манеж. Когда кладут, опять ору. На меня кричат. Они не хотят брать меня на руки, я не хочу в манеж. Сколько себя помню, всегда боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно.

Первый и самый приятный запах – смесь запахов винного перегара и духов. Иногда приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как всегда. Они называли это «праздник». От них вкусно пахло алкоголем. Меня несли куда-то, приносили в большую комнату со столом и стульями. Я сидел у кого-нибудь на коленях. Женщины передавали меня с рук на руки. Мне давали съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог все видеть. Все вокруг. Лица людей, красивые тарелки на столах, бутылки и рюмки. Все пили вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной рукой очень бережно придерживала меня, другой проворно опрокидывала очередную порцию алкоголя, закусывала. Закуски были разные, от каждой она отщипывала маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал. Тепло, уютно.

В детдоме пьянка. Нормальная пьянка, все прилично. Парни пьют водку, закусывают. Это старшеклассники. Быстро зашли после уроков в комнату, сели в углу, оставили кого-то «на стреме». Раскрыли консервы, выпили по кругу водки из одной кружки, наскоро закусили.

Внезапно заметили меня. Я лежал под кроватью в противоположном углу комнаты. Тело под кроватью, голова и плечи – наружу, передо мной книга. Читать, засунув ноги под кровать, очень удобно. Никто не потревожит.

– Рубен, ползи сюда.

Я откладываю книгу, ползу. Ползу медленно, но все терпеливо ждут. Подползаю.