Елена Колина - Двойная жизнь Алисы Страница 2

Да нет же, это не подростковое идиотство! Объясняю. Сейчас время симулякров.

Симулякр – для тех, кто не знает, – модное слово, означающее копию того, чего на самом деле нет. Например, вы делаете разными хитрыми способами фотографию цветка – на самом деле это не настоящая фотография, а технологии. Но и цветка на свете нет! Где цветок? Можно на него взглянуть, понюхать, как он пахнет? Его нет. Это симулякр.

Еще пример: социальные сети – это симулякр дружбы. Или наши учителя – симулякры настоящего учителя из «Доживем до понедельника». Или моя мама – притворяется, будто любит меня. У нее нет ко мне материнских чувств, она изображает то, чего никогда не испытывала. Это симулякр.

Симулякр всегда пошлость. Разве может быть не пошлым изображение цветка, которого нет в природе? Игра в дружбу? Имитация любви, которой никогда не было?

У меня есть миссия. Моя миссия – доказать, что в эпоху симулякров можно быть живым. Для этого и апрель, понимаете? Для этого Париж. В Париже я совершу самое важное дело – уйду по своей воле, и это будет не конец, а начало! Почему в Париже? Потому что я так хочу. Кажется, человек сам может выбирать, где покончить с прежней жизнью и начать новую?..

О-о, вот еще пример: наша семья – это симулякр. Мы изображаем хорошую семью, а на самом деле у нас дома идет гражданская война.

Но сначала продолжим презентацию.

Мой папа.

Папа, милый папа. Надеюсь, понятно: когда я говорю «мой папа», я имею в виду моего папу, а не моего отца.

Мой папа кажется добрым и нежным, как Винни-Пух. На самом деле он жесткий человек, а добр и нежен только ко мне. И к маме, конечно, и к Матвею. Я его люблю до кома в горле, до боли в коленке! Папа, милый папа. Если кому-то интересно, не ревную ли я его к родному ребенку, то это отдельный разговор, он состоится позже.

Папа занимается бизнесом. Никто не посчитал нужным сообщить мне, какой бизнес у моего папы. Когда я была маленькой, я все время слышала «папа в ресторане, придет поздно» или «папа вчера поздно пришел из ресторана». Я думала, что папа работает в ресторане. Как и все дети, я глупейшим образом несла родителям все: девочки в школе интересовались, какая зарплата у моего папы в ресторане.

Папа улыбнулся: «Скажи – неплохая». А мама сказала: «Ты не должна реагировать на неприличный интерес. А если тебя попросят снять трусы, ты снимешь? Но запомни: у нас достаточно денег, чтобы не говорить и не думать о деньгах».

Я была так озадачена тем, что мне могут предложить снять трусы, что больше никогда не спрашивала ни о чем: вопрос, чем папа занимается, казался мне неприличным.

В нашей семье много табу: мой отец – табу (маме можно говорить «она взяла самое плохое от отца», но мне упоминать отца нельзя), мои еврейские корни – табу (мама не стыдится моей еврейской крови, просто табу, и все), деньги – табу, папин бизнес – табу… Папин «бизнес» – это симулякр «работы». Говорят «папа на работе», а какая у него работа? Где он? На бизнесе?

Но бизнес может быть – ларек на рынке, а может быть – нефть. Судя по маминым духовным запросам и происхождению, это не ларек. Но и не нефть.

Мы этим летом ездили в Плёс (мама вывозила меня на пленэр, считала, меня вдохновят пейзажи; так и вышло, такая красота вдохновит любого, кто умеет держать в руке кисть). Ох, какая же за окном автомобиля была нищета! Экскурсовод скромно неодобрительно упомянул «богатство Москвы», а потом показал огромное красивейшее имение на Волге, с гордостью: «Это дача членов правительства». Смешно, он будто гордится чужим богатством. Может, это исконно русская черта – гордиться чужим? Экскурсовод сказал, что стыдно мне не знать, кто члены правительства. Ага, а по-моему, наоборот, стыдно знать, – это суета, пошлость и симулякр. Лучше знать наизусть всех древнегреческих и древнеримских философов.

Экскурсовод сказал кому-то про меня тихо, я слышала: «Неглупая девочка, но не понимает, что отделена окном машины от всей страны». Это я-то неглупая? А кто тогда умный? И отчего же, я понимаю.

Но у меня нет чувства вины. С какой стати мне чувствовать вину за богатство Москвы и членов правительства?! За нашу семью? Я не отвечаю за то, что все каникулы провожу в Италии, зимой мы на выходные летаем на горнолыжный курорт во Францию (папе нравится еда, а маме – что летим через Париж и в Париже можно заодно все купить). Да понимаю я, что у других людей за окном машины этого нет! Но я-то здесь при чем? Я несу ответственность только перед собой – за формирование своего интеллекта.

О стыде. Мама говорит, что я неблагодарная: расту в безопасности, думаю, что меня от всего могут защитить деньги (ей можно говорить о деньгах!). Как будто у меня есть выбор и я из благодарности могу выбрать расти на помойке.

Деньги могут защитить меня от всего?! Ага, от всего, кроме нее самой! И да, деньги не защитили меня от аварии!

Дальше. Моя мама.

Мама – единственная, кто не хочет признать, что я инвалид. Мучает меня как здоровую. Так же, как прежде, говорит мне все. Так и кричит: «Сейчас я скажу тебе ВСЕ!»

ВСЕ – это то, что она думает о моих недостатках. И какое мрачное будущее меня ждет, если я немедленно не попрошу прощения за свою ничтожность и прямо сейчас не переделаю себя. Интеллигентный человек, с хорошей речью, а кричит: «Обещай мне прямо сейчас переделать себя!» Честное слово, не вру!

Когда я была здорова, она не только кричала на меня, – еще дергала меня за волосы, и один раз так распалилась, что дала мне пощечину. Тут же заплакала и все спрашивала: «Не больно, не больно?» И объяснила: «Это потому, что я за тебя переживаю!.. Да и нервы ни к черту… Но ты должна переделать себя!»

Знаете, мне ее даже жаль: я не могу представить, как это – родить ребенка, который тебе не нравится. Даже когда я была маленькая, она не могла меня трогать, гладить, обнимать: ей не нравилось, как я пахну.

Она об этом рассказывала подругам… они иногда собираются, что-то вкусное готовят, пьют вино, смеются, откровенничают, иногда кто-то может заплакать. Мне нельзя при этом быть, но я могу подслушать за дверью.

«Но почему? Она такая красивая девочка, а маленькой была просто куколка», – удивился кто-то. Мама пожала плечами – да, хорошенькая, но какое-то физическое отвержение. Хм, как будто отвергнуть некрасивого ребенка самое обычное дело.

Она так и сказала: «Я не могла до нее дотронуться». Ей не нравилось, как я пахну?.. С тех пор я выливала на себя духи литрами и все нюхала и нюхала – ничем неприятным я не пахла, но на всякий случай подливала еще, как на грядку.

Сейчас я полный инвалид, а она все так же стоит надо мной и привычно перечисляет мои грехи: я похожа на своего отца, плохо играю на скрипке, неуклюже танцую… «Ты танцуешь как будто медведь топчется» – даже на этих словах она не вспоминает, что я калека, и просит: «Ты должна переделать себя!» А я лежу недвижимо, как неправильно разделанная селедка на разделочной доске… Чем тупо лежать, взяла бы нож с вилкой и – раз-раз – переделала себя.

Я лежу на целой куче сокровищ. На деньгах, паспорте, письмах, фотографиях, книгах. Под матрацем у меня полный набор выживания: якобы потерянный паспорт (по нему можно перемещаться и жить в отеле), украденные у папы деньги (он и не заметил, что пропала приличная сумма, достаточная, чтобы прожить в Париже необходимое для моего плана время). Письма, фотографии и книги мне не понадобятся в Париже и тем более там, куда я хочу уйти, – просто я не хотела, чтобы мама их видела. Дело в том, что я не люблю, когда меня унижают. А мама может ворваться и выхватить у меня из рук книгу с криком: «Как в нашей семье мог вырасти человек без литературного вкуса?! Как можно это читать?! И вообще, лучше бы ты рисовала! Если ты, конечно, хочешь стать художницей!» Дневник я, конечно, прятала, во всяких очевидных местах: в книжном шкафу за книгами, во втором ряду, на полке между свитерами, в ворохе белья, а иногда, по рекомендации Агаты Кристи, там, где никто не заподозрит, – на письменном столе посреди школьных тетрадок.

Теперь, когда я лежу недвижимо, у меня осталось лишь одно место, куда я могу прятать дневник, – засунуть под матрац со стороны стенки. Моя безопасность при таких ограниченных возможностях, как ни странно, сильно увеличилась: теперь я недвижимо лежу на своих тайнах. Даже маме не придет в голову скинуть инвалида с кровати и при мне читать мой дневник.

Мама часто говорит: «У тебя никогда ничего не получится. Ты не станешь хорошей художницей. Ты неудачница. А если вдруг что-то получится, то в последний момент все сорвется». Это звучит как заклинание. Я просила, объясняла: «Нельзя давать человеку такие послания в будущее», и она соглашалась, а потом опять, как заведенная: «У тебя никогда ничего не получится, в последний момент все сорвется».

Смешно, что она оказалась права: я начала жить, и у меня не получилось. Все сорвалось, бальные танцы, красота, – я калека. Я ей с самого рождения не нравилась, а уж теперь, когда я калека, я ей решительно не нравлюсь. Но теперь наши с ней силы не равны. Теперь я сильнее. Она больше не сможет вцепиться мне в волосы, ударить: избить калеку – это чересчур даже для ее нервов.