Юз Алешковский - Перстень в футляре. Рождественский роман Страница 2

Отступал, линял с позиции выбора, как бздиловатый генерал-штабист из кольца вражеского окружения, то есть с ходу же попадал в плен к выбору иному и тогда горько сожалел, что не выстоял до конца, поступил так вот, а не эдак. Потом он месяцами доискивался до первоначальных корней очередного своего бухгалтерского конфуза.

Но умел он и легко освобождаться от тягостного умственного гнета, вообще отказываясь от выбора или препоручая совершить его за себя, скажем, шоколадной конфете и мармеладке, Тане и Мане. И тогда во рту у него как бы сама собой оказывалась мармеладка, а на диване появлялась вдруг Таня.

Правда, в такие моменты Гелий производил на людей, а может быть, и на кондитерские изделия впечатление ребенка, юноши, мужчины, несколько недовольного, несколько раздосадованного происшедшим и угрюмо затаившего в уме своем мысль о непонятно чьих каверзах да подковырках…

Наконец, после двухлетней напряженной работы всех своих «внутренних разведывательных органов» и семейных дискуссий насчет: чекист – физик-теоретик?… то и другое, плюс Внешторг?… дипломат – врач-диетолог сборной Союза по фигурному катанию на коньках?… – Гелий, неожиданно для учителей и родителей, остановился на исторической науке.

Он выбрал изучение истории, ее непреложных закономерностей и ее философии, с целью постепенного погружения в узкую область исследования роли частных случаев в многослойной, как пирожное «Наполеон», структуре исторических событий. Его также привлекал анализ количественных характеристик всего случайного, которое так или иначе образует если не образ, то качество случившегося, заслуженно, а иногда и не заслуженно получающего в истории статус незабываемого события.

4

Но все вышло, к сожалению, так, что с первого курса пединститута имени Ленина Гелий Револьверович Серьез присмотрел себе – не по своей, это надо подчеркнуть, воле – «очень перспективную карьеру» борьбы с Богом, с Богословием, со всем Небесным Воинством, со священнослужителями всех конфессий, с рядовыми верующими и, разумеется, с религией как таковой.

Произошло это печальное происшествие в день поступления в вуз. Вечером у Гелия состоялся важный разговор с отцом, одним из главных воротил комбината питания высшей номенклатуры ЦК КПСС. Они сидели в отдельном кабинете «Праги». Помянув в очередной раз внезапно ушедшую от них жену и мать, вспрыскивали важную веху в жизни Гелия…

К знаменательному этому разговору мы еще непременно вернемся, поскольку с него-то все, видимо, и началось. Во всяком случае, сам в сугробе замерзающий, разбитый Гелий возвращался к нему как к лукаво-роковой первопричине и началу всех уродливых бед своего существования…

После того кабацкого разговора утекло немало лет. Все случилось так, как спланировал Револьвер Фомич с молчаливого согласия Гелия. Решение любопытной, но, как всегда ему казалось, маловажной проблемы «Бог есть или Его нет» он как бы перепоручил отцу, считавшемуся в семье наследственным спецом по «мистике происхождения мертвой природы, белковых тел и деловых обстоятельств жизни в первичном бульоне».

Гелий специализировался в аспирантуре пединститута на разного рода проблематике так называемого научного атеизма. Ни любви, ни интереса ко всей этой хреновине он не испытывал.

Диплом, а потом и кандидатскую сочинил для него поп-расстрига, вышибленный из круга церковной жизни за целый ряд непростительных для священнослужителя грехов и продажу шведскому дипломату уникальной иконы шестнадцатого века. Точно так же и с тою же легкостью Гелий перепоручил бы другому человеку, скажем, провести первую брачную ночь со своей фиктивной супругой.

Диссертация, сочиненная нечистоплотным аферистом, называлась очень романтично, на взгляд Револьвера Фомича и самого будущего кандидата исторических наук.

Штурм небес как основной методологический принцип атеистического воспитания советской художественной интеллигенции в свете последних решений партии и правительства на примере антирелигиозной обработки членов Московской писательской организации.

Года три с лишним Гелий болтал с писателями, поэтами и критиками то в питейных заведениях ЦДЛ, то у них на кухнях или в домах творчества о том, о чем болтают за бутылкой московские интеллигенты, считающие себя прирожденными духовными существами, унаследовавшими столь уникальные личностные качества не от кого-нибудь, а от легендарных русских мальчиков великого Достоевского, бившихся в многочисленных российских трактирах над решением главных вселенских вопросов, но затем, после октябрьской катастрофы, трагически отвлекшей их от замечательно праздных и полухмельных метафизических бдений, перенесших эти свои неумолкающие, но уже во многом конспиративные бдения на печальные частные кухоньки…

Защита прошла блестяще. Вспрыскивали ее в том же кабинете «Праги». Правда, при утверждении в ВАКе кто-то счел необходимым «удалить» из названия выражение «на примере членов», поставив точку после «правительства».

Лет пять Гелий трудился в хитром каком-то отделе Комитета по делам религий при СМ СССР. Одновременно утверждался как крупный теоретик научного атеизма в лекторской номенклатуре общества «Знание».

Разумеется, он частенько захаживал в ЦДЛ, поскольку премило проскочил в члены СП через секцию критики, а также начал богатеть и обвальяживаться…

5

Однажды папа Револьвер познакомил неразборчиво блудившего сына, вконец запутавшегося чуть ли не в тройной постельной бухгалтерии, с дочерью заведующего одного из отделов ЦК.

Молодые люди часто ходили в московские театры, на генеральные репетиции пьес, подлежавших неотвратимому запрещению.

Часами иногда не вылезали из самых тайных запасников столичных музеев, где Веточка восторженно просвещала Гелия насчет совершеннейшей прелести полотен и скульптур отечественных наших гениев – ярых врагов соцреализма. Сиживали в ложах концертных залов, на выступлениях знаменитых виртуозов и лучших оркестров мира.

Словно бы чуя ложный настрой Веточкиных умственных вкусов, словно бы угадывая в душе ее почтительное расположение к штурмуемым Небесам и ко всем этим, частично им опровергнутым догматическим мифам Священного Писания, Гелий даже не заикался о вызывающе гордой своей профессии и не выказывал, конечно, в беседах с девушкой дерзкого своего научного профиля. Ибо Гелий был совершенно влюблен. Главное, это было предельно ясно и абсолютно очевидно. Настолько очевидно, что ему и в голову не приходило сесть, прикинуть, так оно или не так, обмозговать, прощупать на лакмус возвышенного сомнения как тезу, так и антитезу.

Влюблен он был вроде бы не без взаимности. И по сравнению с тем, что он чувствовал впервые в жизни, научный атеизм вместе с Богом, Дьяволом, воинством Света и полчищами Тьмы, Библией, Комитетом, Церковью, мировыми титанами богоборчества – все это выглядело чем-то несущественным и до странности бессодержательным.

Молодых людей тянуло друг к другу все сильней и сильней. Гелий решил объясниться с Веточкой в бассейне «Москва». Водная среда, подумал он, сообщит их телам иллюзию невесомости – качество, принимаемое идеалистами всех мастей, в том числе и многими космонавтами, за пресловутую духовность.

Сошли молодые люди в хлорированные испарения мрачного котлована в час, отведенный для водных процедур членов семей высшей партийно-государственной номенклатуры. Интуитивно чуя увлечения души и заблуждения ума Веточки, Гелий начал издалека и сказал, лежа на спине, что он – вольтерьянец в истинно пушкинском смысле, но любимая его поэма – «Демон». Ради пущей лукавости и придания ответственному моменту качества полного взаимопонимания он добавил, что здесь, в бассейне, всегда являются на ум изумительные строки начального библейского стиха: «…и Божий Дух носился над водою…»

Затем как бы для рекламы своего знания Лермонтова – у Гелия наш гений ходил в стихийно демонических богоборцах – он процитировал шутку одного знакомого охломона, работавшего в отделе оперетт Минкультуры СССР: «В струях Арагвы и Куры сидел в „Арагви“ и курил».

Веточка засмеялась и сказала, что самое ее любимое стихотворение в поэзии всех времен и народов – «В больнице» Пастернака.

Гелий не знал этого поэтического шедевра. Имя поэта, перед смертью злобно пытавшегося, поговаривали в редакции «Науки и религии», свести на нет работу научного атеизма, приводило его во вполне понятное бешенство. Однако он сказал: «Читай, слушаю».

Впоследствии, особенно в моменты алкоголического обострения всех чувств и в совершенно тупой тоске похмелья, он не то чтобы вспоминал – он вновь воспринимал каждым своим нервом все случившееся тогда в бассейне «Москва».