Юрий Арабов - Столкновение с бабочкой Страница 2

– Нет, это невозможно более терпеть!.. – произнес Владимир Ильич и решительным шагом подошел к кровати жены.

Она лежала на высоких подушках с опухшим лицом госпожи Блаватской.

– День архисолнечный! Весенний день! – выспренно сказал Ленин, изображая веселость. – А не сесть ли нам на велосипеды?

– Когда? – спросила Крупская, не удивившись, по-деловому.

– Безотлагательно. Цирковой номер для двух влюбленных! Укатим в какую-нибудь деревеньку… Слава Богу, не Россия, проедем. По этим дорогам можно катать бильярд. Купим там пармской ветчины и дешевого купажного вина! Напьемся, как мелкобуржуазные филистеры в день свадьбы! А почему бы нет?

– Вам нельзя, – строго сказала Надежда Константиновна. – Вы – революционер. И у вас каждый час занят.

Она взяла с тумбочки исписанный карандашом листок и приставила к красноватым рыбьим глазам.

– У вас сегодня занятия в библиотеке. Потом – лекция в Народном доме. Вечером – встреча с циммервальдской пятеркой, – прочла она по листку.

– Гм!.. Ах да… Я как-то запамятовал. А что такое циммервальдская пятерка?

– Неизвестно. Вы сами мне сказали на прошлой неделе: циммервальдская пятерка. Не тройка, не четверка, а именно пятерка.

– Пятерка? И пес с ней, – отмахнулся Владимир Ильич. – Я хотел вас спросить… Может быть, вы помните… Высекать искры из мыла… Кто это написал? Про революцию в России? Какой-то умный обыватель. Похоже на Струве, который пародирует Лассаля… Верно?

– Тютчев, – выдохнула Надежда Константиновна, – Федор Иванович. Русский поэт середины прошлого века.

– Так… Вот оно что… Этот рифмоплет-государст-венник с проблесками таланта… Старая калоша!

Было непонятно, к кому обращены два последних слова – к Тютчеву или к самому себе…

– Я согласна, – неожиданно сказала Крупская и попыталась встать с постели.

– На что? – не понял он. – Что я – калоша?

– На велосипеды.

– При вашей астме с хроническим бронхитом? – испугался Ленин. – Нелепица!

– Но вы же сами сказали – велосипеды!..

– Только когда кончится обострение…

Владимир Ильич в задумчивости посмотрел на окно, занавешенное тюлем.

– А вы хотели бы жить в Боливии? – неожиданно спросил он.

– Там – комары, – неуверенно ответила Крупская.

– Зато всегда тепло. Бананы. Крокодилы. Лихорадка. Полная дичь…

Провел пальцем по комоду, и на желтой коже ос-тался слой пыли.

– А вы, по-моему, не слишком любите Родину…

За окном взвыли, словно придушенные, коты. И тут же прервались, подавились и иссякли.

– Если бы я не любил Россию, я бы не жил за границей… – ответил он на замечание Крупской.

Вынул из кармана брюк несвежий носовой платок, оттер им испачканный палец.

– И если бы я не любил государя, то не боролся бы с ним…

– Володя, ты бредишь!.. – сказала Крупская с ужасом.

– Хочу в синематограф. Посмотреть пошлую комедийку с Фатти или Максом Линдером… И послать всё к черту… К черту!

Спрятал носовой платок, улыбнулся кончиками серых губ. В глазах заиграли лукавые искры, которые множество лет никак не могли возгореться в пламя.

– Поправляйтесь. А я – в библиотеку. Белка начинает свой бег внутри железного колеса… Красного колеса, – уточнил Владимир Ильич.

Вышел из комнаты и чихнул в ладонь. Наверное, от пыли, которую вместо жены вытирал с комода.

…Велосипед был прикручен к прутьям лестницы на первом этаже.

Ленин отпер небольшой замок, освободил раму велосипеда от железной цепи. Снова запер цепь на замок, положив на холодный пол.

У нее бронхит, потому что холодно. В благоустроенных европейских домах намного холоднее, чем в русской крестьянской избе. Ему припомнилось замечание Аксакова по поводу Гоголя. Аксаков-старший прилюдно жаловался на капризы Николая Васильевича, которого все время бил озноб в дому у Аксакова. И это при тринадцати градусов тепла внутри дома!.. Или это жаловался Толстой?..

Тринадцать градусов тепла! Жарища страшная!.. Ленин захохотал и вывел велосипед из подъезда на улицу. Ну все идиоты в России! Поголовно. И славянофилы, и западники, и революционеры… Все!..

Он помахал рукой консьержке, что окапывала нераспустившиеся розы в крохотном садике у дома. Сел в кожаное седло и нажал на педали… Теплый ветер дохнул в лицо, подобно доброму собеседнику, который силится что-то сказать. Спицы, переливаясь на солнце, как рябь на воде, вынесли его прямо к булочной.

И здесь Ильич ударил по тормозам. Ему пришло в голову, что велосипед – это скелет коня, сделанный из металла. Он понял, что нестерпимо хочет есть. До безобразия хочет. До спазмов в круглом и еще аккуратном животике хочет… Та маленькая чашка дешевого кофия, что он выпил за завтраком, лишь взбодрила аппетит и не решила проблему. Аскеза крупного революционера – дешевый бразильский кофий. Неужели и Герцен в своем Лондоне страдал точно так же?..

Оставив велосипед на улице, Владимир Ильич сжал челюсти и вошел в булочную с нарочито мрачным видом.

– Доброе утро, месье Вольдемар, – приветствовал его румяный булочник на французском. – Как чувствует себя ваша супруга Нади?

– Нади чувствует вашу заботу, – ответил на немецком Ленин, потому что на французском изъяснялся скверно, стесняясь своего произношения. Он сваливал его на врожденную картавость, неправильную для французского языка.

Но булочник знал и немецкий.

– Как поживает мировая революция? – спросил он на близком Ленину языке.

– Дама красится и готова выйти в свет. Да ландо всё не подают, – незло ответил он, присматриваясь к витрине, на которой улыбчивая жена булочника раскладывала только что испеченные пирожные. – Разве можно с такими людьми делать революцию?.. – пробормотал он, отвечая на свои мысли.

– А пирожные при революции будут? – пискнула жена, приветливо глядя в лицо завсегдатая.

– Будет холера, – ответил Ленин. – И полная экспроприация.

– Это невкусно, – ответил булочник. – А я уж думал, не вступить ли мне в революционную партию.

– У вас в Швейцарии – одни оппортунисты, – заметил Ильич. – Ваш лидер Гримм даже не годится на то, чтобы работать на кухне. Всю выпечку сожжет, но подведет под это теоретическую базу.

– А правда, что в революции все жены будут общие? – пискнула жена.

– Истинная правда, – сказал Ленин. – Жены – общие, а мужей не будет вообще. Они погибнут на гражданской войне и будут похоронены в общей могиле.

– Первое меня устраивает, – сказал булочник. – Но про второе нужно подумать… Хорошо ли это, когда все мужчины лежат под землей?

– Хорошо. Потому что толку от них нет никакого. Женщина более совершенна, чем мужчина. Пусть она и остается в подлунном мире. А остальное – в окопы.

Ленин понял, что настроение его стремительно улучшилось. На витрине висели гроздья бубликов, напоминающие нули в военных расходах России. Калачи, как поджаренные сердца оппортунистов, требовали: скушай!.. Ленин почувствовал себя орлом, готовым выклевать эти сердца изменников. Рот наполнился сладкой слюной. Как хорошо все-таки просто жить и молоть языком безответственную чушь.

– Шучу я, – пробормотал он. – Войну мы первые и кончим. Государство упраздним, потому что оно – источник войны и насилия. Производитель, вообще – любой работник, почувствовав полную свободу, завалит нас пирожными. А мироедов… тех, кто не хочет работать, – на свалку истории.

– Опять шутите, – не поверил хозяин. – Где же найдется столь большая свалка?

– А про Боливию вы забыли? А Африка? Совершенно бесполезный континент с отсталым деклассированным элементом… На что он еще годен? Дайте мне вот этих… Десяток, – добавил он почти шепотом, показав пальцем на ванильные снежки.

– Дай господину одиннадцать, – приказал хозяин жене. – Последний – бесплатный. В качестве бонуса. За лукавый разговор.

Ленин полез в карман жилетки за деньгами, но вдруг оказался в густом облаке внутреннего характера. Солнце погрузилось в пелену, которая грозила всем долгими, как жизнь Льва Толстого, сумерками.

– Вы слышали, что в Петрограде волнения? – спросил булочник.

– Кто это вам сказал? – равнодушно осведомился Ильич, переживая, что забыл деньги дома.

– В газетах пишут.

– Швейцарские газеты собирают всякий вздор, как дырявый веник. А важные вещи пропускаются мимо. Я читаю только немецкие. Им можно верить.

– Но есть убитые и раненые…

– У нас всю жизнь – убитые и раненые!..

Голос его стих, и хозяин сразу же понял причину.

– Да вы не беспокойтесь. У нас – бессрочный кредит для таких господ, как вы…

– А если не отдам? – решил он испытать судьбу.

– Невозможно. Вы – дворянин и человек чести.

– И правда. Я как-то запамятовал…

Жена тем временем положила пирожные в картонную коробку, на которой был выдавлен герб Швейцарской конфедерации, протянула ее Ильичу.

– Хорошо, – сказал он, пытаясь скрыть смущение. – Вы будете комиссаром по продовольствию в нашем революционном правительстве.