Тамара Ломбина - Чистый четверг Страница 2

А матросы выносили бесчисленный багаж. Мы впервые увидели такое количество сумок, чемоданов, у нас для этих целей были деревянные сундучки. Ребятня с готовностью бросилась помогать нести, Зина тоже потянулась за сумкой, но я выхватил ее, стараясь прикрыть дурочку от взгляда красавицы. Мне стало страшно, вдруг Зинино убожество испугает красавицу, и та уедет от нас.

С того дня Саня напрасно ждал меня на бревнах, я крутился возле дома начальника лесосплава. Я старался стать им полезным: сбегать в магазин, помочь домработнице. В конце концов они привыкли ко мне.

– Какая милая мордашка у этого замарашки, – говорила грудным голосом красавица. Она брала меня за подбородок своими душистыми руками. – Посмотри, – обращалась она к мужу. – Только вот цвет лица землистый какой-то: наверное, в младенчестве плохо кормили. – Она задумывалась и продолжала. – А лицо на диво тонкое…

И я никак не мог разобраться в своих чувствах: обижаться ли мне, что я замарашка, или радоваться тому, что у меня тонкое лицо.

А вообще-то она могла говорить что угодно, только бы иногда прикасалась ко мне своими душистыми руками, пахнущими лесом, в котором цветут ландыши, и у меня кружилась от этого голова. Было странно, что живое тело может источать такой дурманящий запах. Это уже взрослым я узнал о существовании духов, а тогда был потрясен. Еще недавно мне нравился запах маминых рук, которые пахли рыбой и сеном.

Как на крыльях, я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, даже и то вполне естественным казалось, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Да ведь для нее я и не мог придумать лучшего занятия, чем созерцание нашей красоты. Время застывало рядом с ней. Оно становилось тягучим, медленным. Я пытался следить за ее взглядом, когда красавица смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор. Вот она вслушивается в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку, и, словно муха в янтаре, я сам застывал в немом восторге своего непонятного чувства.

Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.

Но не только меня тянуло к этому дому.

– Это что еще за чучело? – показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.

– Да это Зина-капуста. Она чокнутая, – сказал я. – А так ничего, добрая.

– Дура, что ли? – спросила красавица.

– Нет, не дура, а блаженная. Так моя бабушка говорит.

А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.

– Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? – обтачивая ногти, спросила моя артистка.

– Нет, она чистит помойки и сортиры.

– Ты хочешь сказать туалеты, – сморщила она свой нос.

– Ну да, тувалеты, – эхом ответил я.

– Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, – брезгливо скривила губы красавица.

– Гуманнее, – повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.

– Вели ей уйти, – ласково улыбнулась мне она.

Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.

– Пошла вон, – неожиданно даже для себя зло крикнул я Зине. – Слышишь, пошла вон, – голос у меня вдруг сорвался на визг.

А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно, потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.

– Бесстыдница, – плевали лесосплавские бабы вслед, – совсем бы разделась. – Но громко высказываться не решались: все-таки жена начальника.

Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.

– Ты чё, в холуи нанялся, – преградил мне как-то дорогу Саня, – втюрился, что ли, в эту…?

– Ах ты гад! – впервые почувствовал я такую ненависть, что от нее зазвенело в голове. – Ты про кого это так?

– А, конечно, б… Вон выставила ляжки наружу, – сплюнул Санька и побледнел. Я размахнулся и вмазал в его курносый нос. Кровь брызнула на снег, но мне было его не жалко.

– Ты мне больше не друг, – зажал Санька снегом нос.

– А я плевал на тебя, – с трудом разжал я непослушные, словно замерзшие, губы.

Что он понимал в красоте, этот рыжий Санька?.. Разве он может понять, как здорово, взявшись за руки, нестись с ней по кругу крошечного катка? Только огоньки на берегу мелькают перед глазами, и ее румяное лицо с золотыми завитками на лбу… Как можно на такую красоту этаким словом? «Дурак, ой дурак», – уже беззлобно думал я о Саньке.

Впервые после войны нам в школе дали подарки. От такого богатства у меня просто закружилась голова: конфеты, настоящие, обсыпанные сахаром, орехи и печенье. Я сразу же подумал, что отнесу подарок ей. В длинной до полу шинели отца, на мой взгляд, делающей меня настоящим мужчиной, прижав к груди кулек, из которого съел только одну конфету, я прибежал к единственному для меня во всем поселке окну. Давно не было таких морозов даже в нашем студеном краю. Ветер сбивал с ног, брови и ресницы мои заиндевели.

Заглянув в окно, я увидел аквариум с золотыми рыбками, а сразу за ним елку, на которой висели орехи, яблоки и еще золотые шары. Потом уже я узнал, что это были апельсины. Но это было потом, в другой, взрослой жизни. Отсюда, с улицы, аквариум и елка казались одним неземным миражом.

Холода я не чувствовал и старался рассмотреть в проплывающих тенях ее, и я увидел… Она была с распущенными волосами, так наши замужние бабы никогда не ходили, да и девки тоже косы заплетали. Но ей и это очень шло. Иногда ее лицо проплывало где-то рядом с золотыми рыбками… Но вот с обратной стороны аквариума я увидел огромные глаза одной из близнят.

«Заметили, – мелькнула мысль, – надо бежать. Положу только на крыльцо кулек и… Но там так тепло», – я вдруг почувствовал, как замерз.

Кто-то вышел на крыльцо, и мое сердце подскочило к горлу: «Она?»

– Мальчик, – услышал я голос их домработницы, – иди сюда, тут тебе хозяйка милостыню велела передать.

Улыбаясь и еще ничего не понимая, я шел к крыльцу.

– Вот, на, – сунула она в мои замерзшие руки яблоко и еще что-то, что посыпалось к моим ногам. – Ну, что же ты не держишь? Да у тебя нос и щеки побелели. Иди домой, иди с богом, – она подтолкнула меня с крыльца. Но идти я не мог: что-то странное произошло со мной, словно чьи-то холодные руки сжали мое сердце.

Я не удивился, когда кто-то накрыл мои плечи и, ласково и непонятно приговаривая, повел за собой.

Звякнуло ведро… Потолок белый, а на нем зайчики отражаются от студеной воды.

– Пить, – сказал я, но оказалось, что не сказал, а пискнул.

– Господи, очнулся, – запричитала бабка Аксинья.

– Сыночек, – надо мной склонилось исхудавшее, словно из него кто-то выпустил воздух, материнское лицо.

– Ну что, сынка, показал задницу безносой? – захлопал надо мной красными глазами отец и шаркнул ладонью по небритым щекам.

Весь день они подходили ко мне и смотрели на меня глазами, похожими на Красавкины: добрыми и со слезой.

А вечером, как всегда, бабушка встала на колени перед образами. Она не знала, как я теперь понимаю, ни одной молитвы и сочиняла их, а вернее, сотворяла каждый раз заново. Вот и сейчас я с удовольствием вслушивался в ее хрипловатый, простуженный голос: «Господи, спасибо тебе за мальца. А и то правда, на что он тебе нужен: ни ума, ни силы. Уж коли нужна тебе душа грешная, не побрезгуй, возьми мою. Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще ее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас, грешных…»

– Бабушка, – слабо заговорил я, – а что такое «вновь преставленная раба Божия»?

– А ты не спишь, касатик? – еще не остыв от сотворения молитвы, зашептала она. – Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая. – Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась. – Прибрал Господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…

– Как, – перебил я бабку, – она что же, умерла?!

– Умерла, внучек, умерла, – всхлипнула бабушка, – и похоронить-то было некому, миром похоронили.

– А что же, у нее и родных не было?

– Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, – бабушкина голова мелко тряслась, – она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки, они. А какие же они кулаки, когда у них на двенадцать душ два живота – одна корова да одна лошаденка? – Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью. – От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то, родителей, трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали – и в детдом. – Глаза у бабушки слезились, и по морщинам стекали капельки, которых она не замечала. – Муж после тюрьмы-то не зажился здесь на поселении. Она его, как похоронила, еще держалась, а как узнала, что детдом, где их детки были, не успел эвакуироваться и его разбомбили, так и повредилась в уме. И не так, чтобы дурой стала, а словно заснула, да так и спала с открытыми глазами.