Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся Страница 2

В официальной биографии Петровой вопрос о происхождении освещался со слов мамы Лены, которую девочка до семи лет считала родной. В этой истории были все составляющие рассказов о найденышах, так хорошо известные человечеству по мифам и «мыльным операм». Звонок в дверь. За ней – никого. А на коврике – кулек с сопящим младенцем и запиской, приколотой булавкой к байковому одеяльцу.

Мама Лена самопальный документ не сохранила, но общий смысл помнила: «Самой мне девочку не поднять. Отец (любвеобильный Серега Петров) сможет о ней лучше позаботиться. Никаких претензий к усыновителям иметь не буду».

Так звучала заученная официальная версия. Но, кроме нее, существовала несанкционированная детская память, полная нечетких воспоминаний и размытых образов.

Маленькая Люся – в песочнице. К ней направляется незнакомая женщина. В глазах ее – страх, в руках – шикарная по тем временам кукла, которую она протягивает Люсе. И вот кукла – у нее, и девочка даже не замечает, как незнакомка судорожно хватает и ощупывает теплые детские ручки, что-то пытается произнести дрожащими губами. Это замечает стоящая у окна Другая. Ее-то Люся и знает как настоящую маму. Ее-то крик она и слышит, ее-то руки и отталкивают фею, приносящую детям подарки, вырывают нарядное целлулоидное чудо и бросают в огромную лужу. «Мама, зачем? Не надо! Отдай!» – истошно кричит девочка. Захлебывается слезами. Тянется к кукле.

Люсино искореженное плачем лицо и голова куклы на одном уровне: земля – лужа. Грязная мутная вода с притопленной кукольной головой позади, а остальной мир расплывается. Позже девушка Петрова поймает себя на мысли о том, что в момент утраты почвы под ногами все вокруг мутнеет, расплывается и переворачивается вверх ногами. А еще позже детский врач Людмила Сергеевна отметит, что именно от начала этой истории образовалась ее тесная «дружба» с очками, без которых образ ее немыслим в принципе. И правда, когда Петрова их снимала, все вокруг смущались. Им казалось, она плачет.

И уж тогда девочка действительно плакала самозабвенно. Выла, хрипела, кашляла. Она ничего не слышала – словно разом оглохла и ослепла. Поэтому поняла, что произошло, гораздо позже. Многое бы Люся отдала за то, чтобы восстановить в памяти образ женщины с испуганными глазами, вздрагивающей от криков мамы Лены: «Тварь! Тварь! Ты же обещала! Ты обещала!»

По законам жанра у Люси должна была приключиться истерика или начаться заикание, на худой конец – подняться температура. Ничего подобного не произошло. Росла она, практически не болея, как-то незаметно и бесхлопотно. Может быть, поэтому родственники по отцовской линии с такой готовностью брали девочку к себе погостить. Люся не требовала внимания, не озорничала, не плакала, не просила подарков. Девочка была и не была одновременно. Ростом не больше стола, в спустившихся колготках и задранном платье, в очках, она молчаливо стояла, прижав к себе куклу. Игрушка часто была раздетой, часто перевернутой вниз головой, часто неполной – без руки или ноги. Создавалось ощущение, что Люсе просто было важно примыкать хоть к кому-то. И даже когда тетя или дядя притягивали к себе девочку, она не выпускала из рук этот целлулоидный поплавок, удерживающий ее на поверхности жизни.

Гостить у отцовских родственников Люсе нравилось – там было тихо и, как ей казалось, богато. Но вспоминалось только одно: свисающая бахрома скатерти, сквозь которую виднелись разрезанные на тонкие вертикальные полоски куски обоев, ножки серванта, круглые теткины колени и темнота коридора.

– Никогда не хотела бы иметь квартиру на первых трех этажах.

– Это почему это?

– За окнами – деревья.

– Ну и что деревья?

«Не люблю» – это не о чем. Это отговорка, уловка. Как объяснить подруге, что деревья за ночным окном – это ужас, переживаемый в одиночестве. Нет, это само одиночество, протягивающее к тебе узловатые пальцы-крючки. Взрослая Люся панически боялась незашторенных окон и твердо верила, что « нельзя оставлять детей одних в темной комнате, пока не уснули ». И правда, со своими сидела до того самого момента, пока не услышит мерное сопение спящего существа.

Если родственники отца Люсю жаловали (потому что Серегина, родная), то о родственниках мамы Лены такого сказать было нельзя (Петровская, чужая). За нарядным столом обносили девочку лучшим куском, хлопали по ручке, чтобы не тянулась к вкусному («и так своим не хватает»), с легкостью отталкивали и зло осматривали. Сама Лена падчерицу защищала: у них была общая фамилия Петровы, общий быт и общий интерес к мужчине. Обе женщины его боялись. Что бросит. И что убьет.

Серега Петров обладал сильной половой конституцией, мощным инстинктом размножения, необузданным темпераментом, алкоголизмом и всеми замашками разбойника с большой дороги. Нет, старший Петров не был уголовником. Он был шахтером, выдвиженцем, прошедшим путь от рабочего в забое до начальника смены, а потом и участка. Последняя должность одарила его собственной квартирой, переездом в крупный шахтерский центр и огромными, как казалось его товарищам, деньжищами. Чего греха таить? Деньги, действительно, были немалые. Но какие-то несчастливые это были деньги, для многочисленных Серегиных семейств – горькие и безрадостные.

Не был Серега Петров и обыкновенным ловцом женских сердец, этаким донбасским Казановой. Все его отношения с женщинами строились всерьез и надолго и основывались на мощнейшей идейной мотивации: «Должна от меня родить». И ведь рожали. Потом Серега уходил к другой. Как правило, доживающей последние дни в браке или разведенной. Вили гнездо, в нем, кстати, находилось место и для птенцов прежних пометов. Петров брал детей на содержание, кормил досыта, но и гонял беспощадно. Между приемами пищи и разборками с прежними возлюбленными творилась любовь с новой избранницей. В результате обозначалась беременность, и мечтающий об очередном отцовстве Серега какое-то время считал себя совершенно счастливым. Счастье длилось недолго, с момента рождения ребенка года три, максимум пять. А потом Петров начинал скучать, впадал в очередной брачный период и под девизом «Она должна от меня родить» начинал вить новое гнездо.

Хоть у Лены и было трое детей от первого брака, родить от Петрова она не сумела. Утрату интереса к себе ощущала остро, подозревала измены, но к Люсе относилась по-прежнему ровно и даже теплее, чем обычно. «Эта девочка – ключ к переменчивому сердцу Сереги», – думала она. Ошибалась. Пробовала шантаж: мол, расскажу всю правду ребенку о том, что не мать ей, что настоящая ее бросила. Тоже просчиталась. Петров выслушал жену и отмахнулся, как от назойливой мухи: «Рассказывай». И ведь рассказала. Накануне суда.

Люся стояла перед Леной навытяжку. Все в тех же пузырчатых на коленках колготках, все в тех же уродливых очках, все с той же прижатой вниз башкой целлулоидной куклой.

– Выбирай, с кем останешься?

– С вами, – девочка автоматически перешла на «вы». – Вы же моя мама.

Лена ликовала: «Вернется! К дочери вернется!» Снова просчиталась. Петров не просто не вернулся, даже не оглянулся, так как был озабочен постройкой очередного гнезда, но Люсю не простил, поминая ее всякий раз как предательницу.

У девочки же имелся свой расчет: жизнь без отца – это жизнь в безопасности. Если кем-то и был Серега Петров, то в первую очередь алкоголиком. Буйным, азартным, страшным и опасным до безумия. Единственное, перед чем пасовал невменяемый начальник участка, так это перед спящими детьми. При виде их с ним начинало твориться что-то неладное: Петров словно зависал в воздухе, разворачивался около детской кроватки на сто восемьдесят градусов и старательно балансировал, размахивая руками, по дороге к двери. Однако стоило ее прикрыть, как он оживал, встряхивал головой, как норовистый конь, и зычно кричал в сторону кухни: «Сссуука!»

Дети знали эту отцовскую особенность и пользовались ею всякий раз, как только это было возможно. Для этого необходимо было помнить наизусть даты получки и каждого советского и православного праздника. А еще никогда и ни при каких обстоятельствах не покидать наблюдательный пункт, куда поступали данные о реальном состоянии Сереги Петрова. Для этого использовалось кухонное окно, выходящее на парк, из которого по направлению к дому выныривало все мужское население двора.