Александра Петрова - Аппендикс Страница 2

Они отрезали кусок меня, пусть даже тот, который в ходе эволюции был больше не нужен. Вернее, считалось, что он не нужен, но я уже давно знала, что, если встать с другой стороны написанного на ситце лозунга, можно прочесть нечто невообразимое. Люди чаще всего глядели на мир, не замечая его многосферности. Едва выйдя из детского возраста, мы начинали все более походить один на другого. Почти всегда можно было предсказать слова во фразах взрослых, начиная с третьего, а иногда даже второго. В этом тощем мире необходимо было задуматься об изготовлении трамплина, бункера, дирижабля, гнезда или просто научиться быстро бегать. Быстрее, чем мотороллер и свет. В сумочке моего аппендикса как раз и были сложены материалы для изготовления летательных аппаратов, там было мое приданое. Силой заключенных в ней вещей мне передавалось знание, что вовсе не всегда обязательно, чтобы в двенадцать ночи звучал гимн, что где-то не нужно вежливо проситься выйти из-за стола или ограничивать лето лишь тремя, да и то относительно, месяцами. Да и никаких месяцев в том мире не было, то есть даже иногда один какой-нибудь мог и быть, но как имацясем, или как мессссяц, или как змея. Но вот теперь мое святая святых, мой трамплин, мой фонарик выставили в банке на всеобщее обозрение. Моя сила отныне тайно пребывала в анонимном музее и мне не принадлежала. Аппендикс был мой, бусины и страницы из сказок братьев Гримм внутри него были моими, но я теперь не имела на них права. Прошлая жизнь была бесповоротно отрезана.

В новой, с одной стороны, начались фантомные боли от ампутации того, на что прежде можно было положиться (уверенность азартного игрока при мысли о счете в швейцарском банке или хомяка, засовывающего зерно за щеку). С другой, – я ощутила и новую легкость. Потеря багажа помогает наращиванию крыльев за спиной или на сандалиях, как у Меркурия.

В общем, отныне надо было отказаться от прямого накопительства, которое могло быть всегда трагически прервано, и строиться заново, полагаясь только на себя.

По краям

О божества, говорю, что живут в тех домах,боги, которых я долженоставить, храмы, что мои глаза никогда не увидят,размещенные в градевысоком, с вами прощусь я навеки.

Когда никого не любишь, невозможно с точностью вспомнить, как оно все было раньше. То есть, не отрицаешь полностью сам факт, что что-то было, но не можешь понять почему. Наверное, чувства крутятся вокруг нами же выдуманного центра, который нас притягивает, как водосток – легкий мусор. Но вот однажды зимним утром, нехотя выпеленываясь из одеяла, или летом, вытирая простыней пот на груди, ты просыпаешься в новом пространстве, где центростремительность отменена, где про нее даже никогда и не слышали. Время, в течение которого, словно какой-нибудь аромат, держалась эта т. н. любовь, истекло. Поменялся состав твоей крови, что-то неуловимое произошло в природе, и из кино своей жизни ты выпадаешь в реалистичность телевизионной съемки, без сфумато и шероховатостей.

Незнакомые окраины, поросшие высокой травой. Возможно, там даже есть какие-то обитатели, но с ними не получается установить контакт. Они проходят мимо, не замечая твоих жестов, не слыша твоих обращений. После нескольких попыток ты остаешься в пустоте, теряя уверенность в реальности собственного существования. В зеркале неуютного бара среди незнакомых лиц с трудом различаешь свое, напоминающее бескровную маску больного Вакха. Не узнаешь своих движений. Руки – голые сучья деревьев, заваленные снегом. Вкус во рту и запах, который от тебя исходит, никак не могут принадлежать тебе. Они омерзительны. Ты сам себе делаешься чужим. И, как посторонний, как надсмотрщик, понукаешь себя: «Ну, ну же, двигайся, силь вовремя мускулы» (улыбка, внимательность, участие). Огорчение. Радость. Постепенно ты забываешь, что это новое существо внутри – лишь результат отсутствия, пока однажды не посмотришь на себя с отстраненным удивлением вдруг почувствовавшего голод удава и не вспомнишь, как просыпался от счастья, что начинается новый день.

Моя любовь, которая, как любая другая, должна была и не могла быть вечной, кончилась еще до того, как я это поняла. Ускользающая от описаний с помощью грамматического прошедшего времени, показавшаяся вскоре никогда и не существовавшей, она уходила параллельно с моими иллюзиями отыскать иллюзорную или утраченную родину.

Нужна ли она нам, или ее идея выдумана политиками националпартий? Чем левая часть болота, где разместилось одно племя, лучше его правой стороны, где обитатели устраивают ритуал жертвоприношений чуть по-другому? Или именно левый берег, его особая растительность и обилие сочных комаров делают лягушачье пение настолько живительным, что оно моделирует умы и души обитателей, напитывая их неизменной нежностью и страстью к своему уголку?

Александра Петрова

Комары родных Синявинских болот помнились своей увертливостью и убийственной хваткой, но все же было что-то особенное в тех малинниках детства и всегда сбивающемся подсчете распева кукушки. Что-то, что, возможно, как раз и стоило бы назвать родиной, находилось когда-то под теплым боком, западавшим во вмятины передаваемой по наследству тахты. Где, кстати, она сейчас, эта родная и ненавистная lectus genialis?[2] Трепет по отношению к ней, конечно, был меньше, чем охват взора с Синявинских высот, и все же оба этих места, пусть и в разных пропорциях, заставляли задуматься о смертном подвиге и твоей, пусть и минимальной, просто математической, языковой к нему принадлежности.

Почему я не та, кто живет, где умрет, кто родилась не там, где (плохо) училась, и не та, которая училась там же, где (не) служит? Почему выпадаю из списков, не вишу на доске почета? Не хожу на отеческие могилы. Да и на работу тоже…

Когда есть реальная, подтвержденная свидетелями жизнь, ее легко сделать всеобщим достоянием. Подпитанная гипертекстом комментов на миражных страницах, она становится еще реальнее, как героический миф или черновики к агиографии. Может быть, родина – это когда есть с кем и о ком позлословить? Когда помнишь, как вот этот неприметный тип с залысинами играл рядом с тобой в песочнице, и когда он знает о тебе все загодя (настолько, что и ты думаешь, что о себе все знаешь)? Говорят, его любовница наконец сумела, обманув ожидания, открыть свою лавочку. И вот залюбили, «залайкали», защекотали ее виртуальными поцелуями. Fervet olla, vivit amicitia, да здравствует дружба, пока чан на огне! Между прочим, именно это и есть компания, объединение близких по духу, культурный контекст и подтекст. А что до авантюр, то можно иногда и за границу, или там еще куда, и развешивать опять же фотки: у исторического фонтана со статусным мужем, одна с правильной сумочкой, снова одна (но снимает-то он, это понятно) в солнечных самых модных очках сезона. Очень романтичная, кстати, фотка. Действительно, нет никакого смысла в личке, если ее не выставлять напоказ.

Эта личка, вышедшая прогуляться во вселенную, чтобы все знали, что все идет по-человечески и даже на зависть, сделавшись достоянием общества, становится безличной, сливается с пестротой миллиардов других изображений и описаний. Спрессованные галереи спонтанных автопортретов под углом треугольного взгляда, с точки зрения совокупности оказываются неожиданно для их авторов новым витком отказа от личности. Бесплотное совокупление интеллектов и амбиций еще до физической смерти и попадания в иные миры. Жизнь. Ее следы. Жизнь как ремесло. Даже в почве виртуального «ничто» кто-то их оставляет глубже, а кто-то скользит незамеченным. И все же, продолжая быть мясным человечком с веточками гнильцы, через коллективное любой из нас может стать вездесущим, разрастись до космических размеров, и тогда, спрашивается, к чему оставлять насиженное? Заросли бледно-розовой мальвы на даче, статус, стульчак, помнящий тепло твоих ляжек, плюшевые тапки, купленные однажды членом семьи, заскорузлую, замыленную, милую домашность, запах (ну и что, что немецкого?) порошка – «просто и чисто». Почему бы не приютиться наконец у руля благосостоятельности, зачем усложнять? Упростить бы все как раз таки. А щи? Этот кислый запах сметаны, разносящийся по комнатам и застревающий навсегда в щелях мебели? Или мифические кулебяка да каравай, язык, балык, кадык, по которому многозначительно щелкают? Нематериальные медали, награды, взаимопонимание, намеки, поддержка, подножка. Да-да, ведь даже ее обычно подставляют ближнему, даже – ближайшему. Куда это все? С собой ведь не возьмешь, не провезешь через таможню инакости, – ведь даже в виртуальности стоят своеобразные кордоны. И чего ради? Что за подрывной космополитизм? Ведь там, в другом мире, все соберется и потечет точно так же, только с большими усилиями и без этих родных, понятных вещей. Там, в том новом, приукрашенном фантазией мире живут такие же существа, пусть в немного других тапках, но с той же доморощенной иерархией, это правила жизни, и не принимают их лишь повредившиеся в уме. Разница только в том, что, оказавшись по ту сторону, ты будешь лишен своего распаханного многолетним трудом, однажды застолбленного места. С тебя будут вычтены элементарное тепло и человечность, а если с тобой что случится, а ведь со всяким может и даже должно, то и стакан воды, и т. д. Придется бороться за какое-нибудь еле теплое вместилище или утираться подстилкой у чьих-либо ног, крючиться под тяжелым портфелем хозяина, стирая зубы поноской. А что касается заграничных моющих средств, так они уже везде одинаковые, ото всех потом одинаково чешешься, и если даже ты патриот, совсем необязательно мыться отечественными Цветами любви. В принципе, на своей территории можно поедать хоть змеиное мясо и рыбу фугу или уплетать дрыгающиеся щупальца живых осьминогов, все равно у них будет тот же уравновешенный и хорошо знакомый вкус национального домашнего блюда. Да если приглядеться, весь мир уже давно причесан под одну гребенку, и если уж так неловко вышло, что пришлось расстаться с родимым, можно клонировать свой дом хоть в пустыне и жить как раньше, по тем же законам метрополии.