Андрей Максимов - Исповедь уставшего грешника Страница 2

Знаешь, что я тебе скажу, сын мой: мне вообще плевать, станешь ты всё это читать или нет. Наплевать мне, слышишь? Ты что думаешь: это исповедь блудного отца? Да пошел ты знаешь куда, если ты так думаешь!!! Я очень люблю тебя, сынок, ты у меня – единственный, но, если только ты подумаешь, что перед тобой исповедуется твой отец, то иди отсюда в туманную даль, чтобы я тебя за туманом разглядеть не мог. В таком случае, будем разговаривать про то, про что разговаривать принято, про что треплются все отцы со всеми детьми: про школу, про оценки и про прочую лабуду, которая ни тебя, ни меня не волнует. Понял меня? Ты, как правило, понимаешь меня быстро. Маму любишь, а меня боишься и потому понимаешь быстро и исполнительно.

Никакая это не исповедь! И, в частности, не исповедь отца! Понял? Я пишу не для исповеди, нет. Я стучу по этим компьютерным клавишам, чтобы меня не разорвало на несколько килограмм говна и несколько литров черной вонючей крови. Вот и всё.

Ты когда-нибудь нюхал кровь? Знаешь, как она воняет? О, она воняет тошнотворно, омерзительно. А ты видел когда-нибудь вывороченные наружу кишки человека? Страшная картина, скажу я тебе. Вот ведь мы, люди, как удивительно созданы: собственное нутро ни нюхать, ни видеть не можем. Собственное, замечу, нутро – и ни нюхать, ни видеть. Вот ведь оно как…

Главное, душу наизнанку выворачивать – это, пожалуйста, это сколько угодно! Тут только свистни – и понеслась! Наверняка ты уже радостно рассказывал какой-нибудь прыщавой девчонке интимности про свою жизнь и удовлетворенно замечал, как от твоего рассказа влажнеют ее глаза, и был убежден: это и есть самый главный и самый верный признак любви. Тебе казалось: она тебя понимает, а, значит, любит. Не ошибись, сынок. Если тебе удастся найти женщину, которая полюбит тебя за страдания, считай, что ты выиграл в самой главной лотерее мира. Мой мальчик, они любят нас за силу.

Так о чем я? Да! Почему люди так не любят свои и чужие внутренности? Хотя бы из чувства благодарности ко всем этим внутренним органам, благодаря которым мы и живем, могли, казалось бы, не падать в обморок при виде своего вспоротого живота. Так нет же… А душу при этом обнажают с легкостью; и даже, когда какой-нибудь человек рассказывает о себе гадости, он всё равно делает это с удовольствием.

А я тебе объясню, почему так происходит. Всё просто. Душа – всегда твоя, а тело – всегда чужое, временное пристанище твоей собственной души. Поэтому так тошнотворен запах собственной крови, поэтому, когда человек видит свою рану, он не испытывает жалости к пораженному органу, а испытывает страх, смешанный с отвращением. Дом нашей души нам отвратителен: конечно, чужой дом не может стать родным!

Что ты сказал? Ты сказал, что это – пустая философия? Запомни: философия не бывает пустой, если на её выводах строится жизнь. Когда ты однажды полюбишь по-настоящему, полюбишь так, как я полюбил когда-то твою мать, ты вдруг поймешь абсолютно точно: отдавать любимой свое тело не жалко и даже приятно – чужое оно, пусть берет, а вот отдавать ей свою душу, отдавать ей то, что, на самом деле, и есть ты, твое естество, твоя сущность – вот, где ужас, вот, где страх.

Любовь – это обмен душами, мой мальчик, и больше ничего. Страшный, кровавый, делающий человека несвободным и беспомощным, обмен самым главным и самым сущностным…

Отношения, где нет этого обмена, называются блядством, против которого я, в общем, ничего не имею. Что плохого в удовольствии, которое испытывают тела? Только блядство – это не любовь. Это его единственный недостаток, впрочем, может быть, достоинство, кто знает?

Ну, и вот. Когда я увидел эту уходящую ввысь спину и ноги цапли, удаляющиеся по нашему длинному театральному коридору, я изо всех сил постарался ничего не почувствовать, не ясно от чего и по какой причине понимая, что сейчас совершается посягательство на мою душу. Ничего не произошло, а я почувствовал: начинается.

«В моем театре – женщина, которую я не знаю?» – попытался я пошутить с самим собой, прекрасно сознавая: с этого момента жизнь моя перевернется.

После своей странной, до конца не объяснимой болезни мама стала другой. Такое вот ей пришлось пережить заболевание – заболевание, которое переделывает людей.

Об этом мамином недуге, перевернувшем всю нашу жизнь, мы с тобой никогда не говорили, никогда его не обсуждали, и ни ты, ни я не позволяли себе ни слова жалости по маминому адресу. Да и что говорить, если доктора – люди, называющие сами себя «специалисты» – и те, мало что понимают в этой таинственной хвори? Когда болит свое (но, по сути, чужое) тело, тут все просто: техника, аппараты, анализы, рентгены – томография… Ля-ля-ля – получите диагноз или направление в морг – это уж как повезет! А вот когда болит своя собственная душа – тут что делать, как исследовать? В какие томографы лезть? Куда светить рентгеном? И диагноза, по сути, нет, и как лечить – непонятно. Такие дела… И хватит об этом.

Одно я понял точно: эта хворь уничтожает душу, превращает человека в кого-то другого. Та Ирка, – которая, как я думал до недавнего времени, была моей единственной настоящей любовью, – осталась в «до болезни».

Странная история: тело то же, а душа – иная, значит, и человек иной, незнакомый, неясный…

…Пятнадцать лет назад?.. Или шестнадцать?.. Семнадцать?.. Боже Мой, сколько ж лет прошло с тех пор, как мы познакомились с твоей мамой?..

Какая разница!

Но я помню, как она откинула прядь своих густых рыжих волос, и я подумал: какое отвратительное, мерзкое, пошлое словосочетание: «она откинула прядь своих густых рыжих волос»! Ужас! Могла же мне прийти в голову такая пошлость! – едва не воскликнул я, но тут же снова подумал: как все-таки она красиво откидывает свои густые рыжие волосы, черт бы их подрал!

Она запускала руку в волосы и откидывала их, чуть улыбаясь при этом. Она просто поправляла прическу, но мне почему-то казалось, что она демонстрирует, как это прекрасно: опускать руки в густые рыжие волосы…

А потом я посмотрел на ее грудь…

Да, сынок, так оно и было, потому что женщина всегда останавливает взгляд мужчины чем-то таким, что отличает ее от других: высокой худой спиной, или рыжими волосами, или еще чем-то, чего у других нет.

Но потом мужчина все равно смотрит на её грудь.

– У меня некрасивая грудь, – сказала твоя мама.

Представь себе, это была ее первая фраза! Впрочем, не исключаю, что это была первая ее фраза, которую я запомнил.

Той Ирки, которой после первой нашей ночи, я сказал, что у нее – очень красивая грудь, и – черт бы ее побрал! – копна густых, рыжих волос… Я так и сказал тогда: «копна», я произнес это мерзкое слово, и всю жизнь теперь буду помнить, что в первую нашу ночь я произнес это отвратительное, пустое слово. Бред какой-то! Если бы в пьесе, которую я читал, какой-нибудь персонаж в первую ночь с любимой женщиной произнес словосочетание «копна волос», я бы тут же перестал читать эту пьесу. Но так было, черт возьми! Именно так и случилось в первую с твоей мамой ночь: я сказал и про грудь, и про «копну»…

Что это я всё время отвлекаюсь?..

Так вот. Той Ирки – Ирки нашей первой ночи – больше нет. Она осталась в том времени, которое называется «до болезни», то есть, в сущности, она умерла. Той Ирки, которая сказала мне: «Жить ради любимого – это не жертва, а счастье», и я, как дурак, поверил этой мелодраматической фразе. Той Ирки, которая могла зарыдать, когда я рассказывал ей замысел будущего спектакля. Той Ирки, наконец, которая подарила мне сына. Ее не было больше.

Сначала это надо было понять, а потом – поверить. Понимал я долго… А поверил сразу.

Я тогда ставил чеховские «Три сестры». (Интересно, помнишь ли ты этот спектакль, или ты тогда был слишком мал, чтобы его запомнить?) Мамину болезнь и, главное, ее последствия я смог пережить, потому что меня спас Чехов.

Запомни, сынок: работа – это единственная женщина, которая тебя никогда не предаст, если ты ее действительно любишь. И, главное, на твою любовь она всегда отвечает взаимностью, – вот ведь какая штука. Точнее, только работа всегда отвечает взаимностью на твою любовь.

Чехов… «Три сестры»… Мне хотелось поставить историю про никчемных, пустых людей, которые всю жизнь собирают чемоданы, но никуда не едут, для которых пустые мечтания и есть жизнь. А саму жизнь они терпеть не могут.

Вообще, должен тебе сказать: мало найдется в русской, да и во всей мировой литературе писателей, которые бы столь искренно и столь страстно не любили людей, как не любил их «певец интеллигенции». Нам почему-то кажется, что он их просто обожает со всеми их пустыми разговорами и ничегонеделаньем. Мы отчего-то решили, что эти бессмысленные, бездеятельные и очень неинтересные люди и есть символы русской интеллигенции, которых боготворит и воспевает Чехов. На самом же деле, Антон Павлович пишет про людей, которые его достали. Не могли не достать. Должны были достать.