Алексей Янкин - Путь домой идет через болото. Часть 3 Страница 2

Как то меня этот выбор насторожил. Да и жест бороды не придавал оптимизма. Не для того я ушел из одних тисков, что бы попасть в другие, быть может более цепкие и бездушные. Но виду своим сомненьям постарался не показывать. Что бы скрыть замешательство, спросил:

– Я себя назвал. Как вас мне называть?

– Мы путники. Я, Архип, – он произнес это как «Орхып», – Это мои братья Силантий да Федор, – указал пальцем по очереди на одноглазого и другого, чуть постарше, что интересовался моим ружьем. Это он ранее сидел на бревне и нанизывал мясо на палочки. В слове «Федор» Архип сделал ударение на «о», а первая гласная прозвучала не как «ё», а как «е».

– Эти, сыновья мои, Митяй да Егорша. – веселому Дмитрию едва ли больше восемнадцати. Егор постарше лет на пять, высокий и худой. На ум мне пришло слово «долговязый». Он до сих пор не проронил ни слова. Глаза его умны, но несколько потухши и печальны. Казался он погруженным в какие-то свои, далекие от происходящего, думы.

После краткого знакомства по указанию Архипа мне развязали руки, но лишь затем, что бы тут же скрутить их спереди. Силантий, подняв с земли мою шапку из беличьих хвостов и стряхнув её, нахлобучил мне на голову, предварительно с интересом покрутив в руках. Затем сунул в ладони ломоть настоящего черного хлеба и кусок варенной оленины, после чего обо мне на какое то время забыли. Пока я с удовольствием поглощал угощенье, остальные занимались своими делами. Кто увязывал вещи, кто обрезал с туши лося наиболее лакомые куски мяса и, густо обернув их нарванной тут же крапивой, упаковывал в плетенные из тончайшего луба переметные сумы. Силантий, вырезав из лосиной шкуры большое, почти квадратное полотнище, счистил ножом жир с её внутренней стороны, после чего густо усыпал пеплом и, сложив пополам шерстью наружу, свернул в рулон и так же запихал в одну из сум.

Переметные сумы были очень практичным решением, однако так и не пришедшим мне в голову. Они состояли из двух довольно вместительных, плетенных из полосок луба сумок, соединенных двумя широкими лямками. Когда Федор первым надел на себя суму, я восхитился её гениальной простоте. Один мешок располагался на спине, другой на груди, уравновешивая друг друга, руки же при этом оставались совершенно свободны. Широкие ремни лежали на плечах и очевидно хорошо распределяли вес поклажи на них. Впрочем, я вскоре имел возможность убедиться в этом. Одну из переметных сум без излишнего стеснения взвалили на меня. Моим мнением даже не сочли нужным поинтересоваться. Просто Архип жестом предложил мне встать, а Силантий и Егор без единого слова вскинули суму мне на плечи, словно поклажу на спину верблюду. Я даже присел от неожиданной тяжести. Пожалуй килограмм тридцать. Впрочем и остальные были нагружены не меньше, в том числе и сам седобородый вожак. Полученное путниками на халяву мясо сохатого и его шкура сразу увеличили количество поклажи. Но тут как раз попался и бесплатный носильщик в моем лице.

Через полчаса мы, выстроившись цепочкой, двинулись в путь. Впереди Архип, за ним Федор, Дмитрий, Егор. За Егором я. За моей спиной раздраженно что-то бубнил себе под нос Силантий. Я подумал: «весьма неприятный тип». Идти под таким грузом с непривычки очень тяжело. Всё ждал, когда же мои невольные спутники остановятся на отдых. Но они, казалось, даже не думали об этом. Солнце в зените, а мы все движемся спокойным размеренным шагом. Двигаемся на север. Вскоре я втянулся в общий ритм и даже груз как будто перестал давить на плечи с такой силой. Мы шли то вдоль реки, то удаляясь от нее. Через непродолжительное время вновь выходили к ней. Я понимал, что мы срезаем петли, образованные вихляющим руслом реки. Это говорило о том, что путь моим конвоирам хорошо знаком, хотя признаков какой либо тропы заметно не было.

Часа через два я стал выбиваться из сил. Да и у моих спутников начали проявляться признаки утомления. Тихие разговоры, которые велись поначалу, смолкли. Дыхание становилось всё тяжелее и отрывистее. Наконец, когда солнце стояло уже в самом зените, Архип скомандовал привал. Все с облегчением поснимали переметные сумы и с наслаждением растянулись на высоком берегу реки в жидкой тени нескольких отдельно стоящих сосен. Я так же, не без труда скинув груз, вытянул ноги и мгновенно отдался сну.

Меня растолкали. Я с ужасом подумал, что сейчас опять двинемся в путь. Однако это был долговязый Егор. Он сунул мне в руку флягу, а когда я напился, дал несколько кусочков холодной жареной лосятины. Уныло жуя, заметил, что и все прочие обедают без особого аппетита. Огня не разводили и ничего горячего не готовили. Обходились остатками завтрака. После трапезы все дружно задремали. Лишь Федор остался сидеть, видимо была его очередь нести караульную службу.

Глава 2

После краткой полуденной дремы все дружно, без сторонних напоминаний, поднялись, взвалили на плечи поклажу и двинулись дальше. Чувствовалось, что для этих людей такие походы не внове и у них давно сложился определенный порядок, соблюдаемый на уровне инстинкта. Руки мне вновь связали, но более свободно, так что они больше не затекали. Двигались неторопливо, нескорым, но размеренным шагом в среднем темпе. Обратил внимание на характер движения. Группа старается огибать неровности рельефа, без надобности не взбирается на бугры и не спускается в овраги. Никто не наступал на стволы поваленных дерев и не перепрыгивал небольших ям. Самое ценное в тайге – твои ноги. Шаг настолько равномерен и естественен, что я, погружаясь в свои мысли, порой впадал в некий транс, словно спал на ходу. Монотонность движения лишь раз была нарушена мной, когда я спросил вслух, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Дайте кто попить.

На меня сразу было брошено несколько презрительных взглядов. Когда же я, считая, что моим спутникам попросту жалко воды, попытался воззвать к их совести, шедший на этот раз за мной Дмитрий вполголоса проговорил нравоучительным тоном:

– Никогда не пей в дороге. Сделашь глоток – враз разморит и ты уж не ходок. Зачнешь воздух хватать. Отстанешь. А из-за тебя и товарищи время потеряют, – и чуть погодя добавил, – Все равно та вода через сотню шагов у тебя на спине скажетси. Вот станем табором, тогда пей скольки влезит.

Только тут я понял, что эти люди, соизмеряясь со своим здравым смыслом, приобретенным вековым опытом, ничего не делают зря. Их образ жизни, все их поступки отточены до совершенства даже в мелочах. Как они непохожи своим спокойствием, уверенной неторопливостью на суетливых городских туристов или охотников. Даже привыкшие к экспедициям, полугодовалым отлучкам в «поле», просмоленные дымами тысяч костров лихие геологи не могли равняться с этими таежниками. Ибо были они здесь не гостями, не путешественниками, не исследователями, а коренными обитателями. Частью таёжного мира. Они существовали среди всего этого невероятного по богатству растительного и животного царства и другой жизни не ведали. Да и вряд ли хотели. Им не приходилось полагаться на то, что кто-то придет на помощь. Что где то их ждет другое, настоящее жилье со всеми удобствами. С приходящей неведома откуда по трубам водой и газом, электричеством и прочими благами цивилизации. Они не скинут в конце сезона просоленную потом одежду, чтобы облачиться в чистенькое, цивильное. Нет, они уже были дома и относились к окружающей тайге, как к своему подворью. И в этом они разительно похожи на меня. С той лишь разницей, что я не являюсь частью их жизни. И не хочу ею быть. Их община свободна от оков того общества, из которого пришел я, но, вместе с тем, она сама прообраз этого общества. Пусть миниатюрного, патриархального, первобытного, но общества. То есть той самой машины принуждения личности, от которой я бежал. И у них неоспоримо есть какие то свои, установленные не мной нормы и правила, которым я буду вынужден, а не захочу – заставят, подчиняться.

Эх, сейчас бы оказаться у себя дома, на скамеечке, у теплой от солнца рубленой стены. Рядом жмурится рысенок. Как он там сейчас? Говорил же мне разум, предупреждал – ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Я вспоминал теперь о своей, недавней еще вольной жизни как о райском чуде и тихо тосковал. И вновь моя судьба не в моих руках. Вновь я завишу от чьей-то чуждой воли. Опять я – лишь шахматная фигурка в чужой игре.

144

До вечера передохнули лишь раз, да и то очень кратко, не снимая поклажи. Я вдруг обнаружил, очередной раз вернувшись из своих грез к действительности, что мы идем уже не вдоль реки, а углубились в тайгу и пробираемся вдоль гребня невысокой гривы, видимо водораздела между бассейнами соседних таежных речушек. При этом постепенно, вслед за полуденным солнцем, сворачиваем к западу. Ближе к вечеру, еще засветло, вышли к краю широкой ровной низины. Внизу, почти под моими ногами, в наступавшем там уже легком сизоватом полумраке плотно толпились верхушки елей. Спускаемся по крутому, но не обрывистому склону вниз. На самом краю низины, у небольшого ручейка, маленькая рубленая избушка – зимовье. Как раз тогда, когда я уже думал, что не сделаю больше и ста шагов, упаду замертво от страшной усталости, наш караван остановился. Все с, казалось, не меньшим облегчением, чем и я, освободились от переметных сум и повалились на землю. Но не прошло и пяти минут, как утомленные люди поднялись и слаженно отправились каждый по своим делам. Кто за дровами, кто с котелками за водой к протекавшему в невысоких берегах ручью. Федор, расчистив место и дождавшись первой партии хвороста, развёл костер. Архип перебирал запасы, откладывая те, что пойдут на ужин. На меня, кажется, никто внимания не обращает. Мои связанные руки занемели не столько от стягивающих их пут, сколько от неизменного положения. Я их почти не чувствую и усиленно тру ладонями друг о друга, что бы восстановить кровотечение. Наконец Архип, заметив это, молча подошел и аккуратно распутал веревку.