Алла Боссарт - Барабанные палочки (сборник) Страница 2

Камень, на котором первогодки обучались ремеслу – из самых мягких и дешевых, черно-зеленый змеевик. Но даже этот легкий материал падал из уставших Юлиных рук, крошился, резец соскальзывал, и однажды, резала она как раз маленькую совушку для кулона, сильно полоснул по пальцу, аж до кости. Юляша побледнела и сползла со стула прямо под ноги к мастеру, так как до смерти боялась крови, даже кур казнить отказывалась наотрез, и слепой бабке приходилось за бутылку плохого самогону звать соседа Митю – обыкновенно, алкоголика.

Мастер Анатолий Игнатьевич сам был без двух пальцев через свое ремесло и к ученической травме отнесся со всей серьезностью.

Юлю на директорском газике свезли в больничку, там рану зашили, дали на неделю бюллетень и тем же транспортом доставили домой.

– Ты вот что, Тимофеевна, – сказал сопровождающий мастер, сажая Юлю на сундук в сенцах. – Ты девку-то временно не мордуй, дай отлежаться. Производственная травма у ней. Потеря крови не меньше поллитра. А ты, Юлия, не скачи, болей, как положено, кушай бульон и яблоки, в них железо. Будем тебя помнить и ждать.

И с этими словами Игнатьич неловко погладил Юляшу тремя наличными пальцами по теплой голове да и похромал восвояси. Пальца-то у него не хватало также и на ноге, правда, по другой причине и обстоятельству, а именно: ужалила змея-гадюка, и пришлось прямо тут же, в лесу, отравленный орган немедленно отрубить топором, чтобы яд не распространялся по кровеносной системе.

О поделочном камне змеевике, предназначенном для дешевеньких украшений и сувениров, ходили слухи, что хоть ценности в нем особой и нет, но есть зато одно чудесное свойство. В старину небольшой осколок змеевика растирали в пыль и заливали спиртом. Когда же осадок исчезал, стакан того спирта следовало выпить одним разом, что многие и делали. И после пальцы якобы могли чуять любую жилу, чуть ли не кимберлитовую трубку в самом сердце горы. Даже рубин слышали, не говоря о малахите или там яшме. Но, если честно говорить, сам лично никто такого рудознатца не встречал. Может, с дозой путали, а может, и вообще врали.

Что же касается Бирюльки, то с ней, как пошел палец ее на поправку, стали происходить другие странности.

В разгар белых ночей сидит, например, Юляша со своим училищным дружком, с тем самым Колькой, что опозорил насчет балерины-мамы и дал дурацкое прозвище, но после винился и во время болезни каждый вечер валандался с гостинцами, – сидят они по-товарищески на мостках. И видит Юля, как у самой поверхности воды тихо плещет большая рыба, похоже, голавль. Юляша опускает больную кисть в воду, и рыба трогает ее губой. И тут девочка на один короткий миг ощутила, как плотное тепло воды обступает ловкое тело, и хвост поворачивается рулевым движением, и Юля-голавль уходит на глубину…

– Ты чо? – спросил Колька, закинувший уже руку ей за спину, чтоб половчее обнять узкие стальные плечики, и живо граблю отдернувший, так как Юлька вся вдруг волнообразно содрогнулась и ахнула. – Чо ты? Я ж так, ничо… Я ж только это…

Но Юляша не слушала. Вынула ладошку из воды и прижала к щеке, зажмурившись.

– Чо, – завел опять Колька, – болит или чо?

– Чо-чо, – передразнила Юля. – Отстань ты, вот чо!

Вскочила так, что стукнули плохо сколоченные мостки, и убежала в дом.

И началось.

Кормит пса, старого, ровесника почти, беззубого Гаврика. Гаврик мокрым носом в пальцы тычется, лижет… А Юля вся ни с того ни с сего слабнет, тяжелеет, и бессильное это тело мучается от зуда и ломоты, а в глазах рябит, и от запаха хозяйской руки, смешанного с обморочным духом колбасы, хочется ей заскулить, да голоса нет, один хрип да кашель, и только благодарный язык тянется к любимой ладошке, до смерти любимой, до густых стариковских слез, мутящих и без того мутные глаза…

А в лесу, стоит положить руку на чешуйчатый ствол сосны – вмиг земля улетает далеко вниз, голова упирается в небо, ветер гудит в толстых волосах, немеют затекшие подошвы-корни, толчками пробиваются вверх смолистые соки, кое-где туго выдавливаясь на поверхность и застывая липкими горячими потеками.

Со временем Юляша научилась регулировать время этих своих чудных и чудных провалов в природу. Животные ее совсем не боялись, и она могла сколько угодно обнимать какого-нибудь лося за шею и даже целовать в длинную подвижную губу, он только глазом слегка косил. Иногда сохатый подгибал передние ноги в коленях, и Юлька забиралась к нему на спину, ложилась вдоль хребта и могла так висеть часами, в сладком сне грызя мощными зубами терпкую кору и обламывая о встречные стволы старые подгнивающие рога.

Не давались ей пока только минералы. Сколько ни лазила Юляша по отвалам брошенных разработок, ни припадала ящерицей к слоистым глыбам, непрочно держащимся в сплетении корней и трав на осыпающихся стенах карьеров, – ничего не чувствовала, кроме обычного каменного тепла или холода, никаких голосов, звона, никакого прозрачного зова, ни одной малоценной щетки хрусталя не нашла за все лето. Но, с другой стороны, может, там и не было ничего, в высосанной природе плоского правобережья.

В конце лета трехпалый Анатолий Игнатьевич позвал ребят, кого не держали дома особые дела, сходить на выходные вроде как в поход, с двумя ночевками. Палатки и спальники брался сам достать в охотхозяйстве, фонарики, веревки, спички и еду раскидали между всеми. Сам лично мастер запасся топором, бутылкой спирта и ружьем – на всякий случай.

Юляше Агафья Тимофеевна приказала – иттить со всеми, чай, найдутся добрые люди, помереть не дадут.

На белесом рассвете первым паромом переправились на левый берег Камы, где на кромку песчаных пляжей выходят чистые сосновые боры. Дальше лес густеет, в глубине в прекрасных и точных пропорциях смешивается с лиственным и охватывает многие километры до самых предгорий, где опять переходит в хвойный и по склону карабкается уже елями.

В паре часов ходу, на высоком берегу, кружевном от стрижиных гнезд, разбили лагерь. В реке, сказала вдруг Юляша, которая вообще рот раскрывала редко, а уж тем более никому никогда совет дать не посмела бы, – в реке воду брать не надо, с верховий отрава идет, рыбу губит.

– А ты-то почем знашь? – удивился Игнатьич.

– Слыхала… – неопределенно потупилась Юля, ковыряя большим пальцем песок. Дура она, что ли, докладывать, что о рыбьей судьбе узнала непосредственно от рыб?

– Ну и как же нам без воды? – усмехался недоверчиво Игнатьич.

– Правда что! – поддакнула толстая Колупаева, не упускавшая случая ущучить Юляшу за то, что Колька бегает за ней хуже собачки.

– А тута недалёко ручей в лесу, вода аж сладкая, ей-богу, – Юляша сочла необходимым перекреститься.

И опять вскинул лохматые брови Игнатьич:

– Почем знашь?

– Да мы тут, еще баушка глазами не болела, за грибами ходили… – наврала информированная буквально источниками Юляша, но креститься на этот раз, конечно, не стала.

Схватила ведра, бросила Кольке через плечо:

– Ну, чо стал, догоняй!

Каждое лето Андрюха отправлялся в бега. Бомжем он, в отличие от своих корешей, не был, имел и прописку, и домик километрах в десяти от МКАД – хотя и халупу, всю кривую-косую, с проваленной крышей и окошками, забитыми фанерой, но, однако, жилье, даже печка была железная чуть не с военных времен, с трубой в окно. Зимой многие у него перетаптывались, в том числе и Зинка-балерина, которую Андрюха уважал больше других за то, что не гоношилась своим прошлым даже спьяну. Лично Андрюхе, будучи с ним в хороших половых отношениях, Зина кое-что рассказала – что помнила, а помнила она немного. Что вроде бы девочкой танцевала в балете где-то на Урале, а потом как-то попала в Москву, и взяли ее за редкое дарование чуть не в Большой театр (тут Андрюха, правду сказать, сомневался). А чтобы получить хоть какую-никакую роль, а не всё мотыляться в маленьких лебедях, пришлось Зинке дать одному культурному начальнику (не в смысле, что был культурный товарищ, а просто командовал культурой, и это Андрюха понимал, так как культура и в его, Андрюхином, лице потеряла некоторого деятеля, но об этом потом). В театре ловить в сексуально-карьерном отношении было нечего, потому что все голубые, вот Зинка и дала чиновнику. Не очень большому, но все-таки. За это она получила на один сезон партию Жизели, но забеременела, и ее хотели уволить, но чиновник вступился, и она честь-честью родила, кажется, девочку. И еще даже какое-то время потанцевала. А потом самого этого дядьку отправили на пенсию, так как был он, строго говоря, старый пень. «Да мне, – говорила Зинка, задумчиво уложив острый подбородок на запястье, чисто любительница абсента, – при любом раскладе все одно до солисток – срать-пердеть – колесо вертеть. Пусть даже я бы и еще кому дала, помоложе, так солистка – она тоже на месте не стоит. Замуж выйдет, хоть бы и за пидора, а у этих пидоров там – мафия. Не, не догнать…» Этот парадокс, сформулированный Зинаидой лично, приятно Андрюху удивил, и прозвал он ее Зеноном. А Зинку вскоре, как она изящно выражается, из театра выпиздили. И, соответственно, из общежития. Дочку взяла бабушка, Зинкина мать – к себе, на Урал. А сама Зинка пошла скитаться. Вот и вся история в духе критического реализма.