Артем Голиков - Темная Материя (сборник) Страница 2

Я сделал вежливое лицо:

– Не признает одежды. Не можем совладать.

– Да ладно, не стесняйся. Я мастер спорта по дзюдо в тяжелом весе, брат – чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа – нам не трудно. Мы Ванечку нежно подержим, а тебе останется только пуговки на памперсе застегнуть.

– Ребят, я буду только рад…

– Ко мне обращайся, брат глухонемой.

– Ребят, я буду только рад, но ничего не выйдет…

Гиганты дружно прыснули, показывая мне пудовыми ладошками, как у них все легко выйдет, но спустя минуту первый озадаченно отпросился снять остатки разорванной до пупа армани в пятнах крови из разбитой губы, а второй, отдуваясь, показал знаками, что ему нужна регбистская шапочка, сберегающая ушной хрящ.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет вошел-таки в зону турбулентности, и теперь вам будут предложены российские газеты, рвотные карамельки и яблочно-томатный сок. Также спешим проинформировать вас, что, в отличие от поезда, самолет не смывает содержимое гальюна непосредственно за борт, поэтому бессмысленно соотносить посещение туалета с данными ваших Джи-Пи-Эс-навигаторов, спасибо. Диа пэссенжерс!..

Пользуясь заминкой, Ванечка шторкой иллюминатора отрубил Машиной кукле ноги.

– Сколько нам лететь?

– Десять часов.

– Сколько мы уже летим?

Вместо ответа жена сняла с багажной полки рюкзак и надела его себе на голову.

Весь полет делится на два периода – до курицы или рыбы и после.

Пока курица или рыба мучительно ползет от бизнес-класса до твоего притуалетного ряда, и тают ряды коробочек с курицей, и все больше шансов, что останется одна рыба, надежда есть.

Когда пластиковые судки, как льдины, наползая один на другой, толкаются на тесном столике, сбрасывая на живот и ляжки капли стынущей подливки, надежда есть.

Но когда курица или рыба съедена, чай или кофе выпиты и набитая мусором телега стюардов навсегда скрывается за серенькими шторками, в сердце вползает ледяная тоска.

Кажется, что нет больше ни Земли, ни Мира, есть только застрявшая в пустоте и кромешной тьме пластиковая галера, триста заживо погребенных в ней пассажиров, остановившееся Время и нескончаемый детский вой.

Пережить эту безнадежную фазу полета мне очень помогли Вован (мастер спорта по дзюдо) и Леха (чемпион мира по шахматам по версии Главкома пограничных войск Забайкальского округа).

Нет, Ванечку они не одолели, и маленькая пися его сохранила гордую наготу.

Зато, отстояв положенную очередь и кое-как смыв пот, кровь, пюре и сопли в маленькой раковинке (Вовану Ванечка выдрал глаз и порвал щеку, а Лехе пяточками размозжил лицо в красный блин и откусил пуп), они разлили себе и мне в пластиковые стаканчики Лехин столетний кальвадос с Ванечкиными писями пополам, и то ли от алкоголя, то ли от пись в мутном бортовом иллюминаторе забрезжил свет.

– Эта, с рюкзаком на голове, – твоя жена?

– Да.

– Очень красивая женщина. Давай за нее?

– Давай.

– Скажи… А до конца полета она ведь никого еще не родит?

– До конца полета точно нет.

– Храни ее Бог! – Вован просветлел лицом и снова наполнил стаканчики, а Леха, видимо, прочтя по губам, растянул в улыбке свой бордовый блин и утвердительно замычал, тряся мокрой взъерошенной головой.

Второй разбойник

Я сегодня закусывал крошкой-картошкой в ларьке возле ХХСа.

Взял брынзу и крабы.

Крошечница-картошечница размешала масло с сыром.

Обычно я ем картошку ложкой.

Она прочнее вилки и обеспечивает лучший охват вкусовых рецепторов комками горячего картофеля.

И вот, я ел картошку своей пластиковой ложкой, а на огромной площади перед храмом навытяжку стоял одинокий мужик в кожаной куртке с непокрытой головой.

Он стоял шагах в пятидесяти прямо по фронту плазмы (у ХХСа установлена гигантская плазма, день и ночь показывающая церковные новости), и я видел его в три четверти сзади слева.

Шел мелкий дождичек, абсолютно пустая площадь и – одинокий мужик.

Обычно плазма показывает высокопоставленных церковных функционеров, блещущих золотом и оперирующих понятиями вроде «ликвидности причастия» или «богоугодных фьючерсов», но сегодня, когда я ел картошку, в эфире что-то разладилось, и на светодиодный экран подали проекцию сухонького старичка-священника в простой черной робе.

Старичок рассказывал про последние дни Сына Божьего на земле и при этом почему-то обращался к зрителям словами «милые детки».

Видимо, старичок глубоко переживал то, о чем рассказывает.

Он взволнованно щурился, взмахивал руками, а когда начал говорить об отречении св. Петра (до того, как прокричал петух), о том, как горько плакал апостол, у него самого из косматых глаз покатились слезинки.

«И вот, милые дети, представьте, какой мрак и ужас был на душе у святого, когда темной ночью он плакал среди чужих людей, только что отрекшись от Иисуса…»

У меня картошка в горле встала комом.

Я посмотрел на картошечницу – она задрала голову в пластиковый потолок, чтоб понапрасну не растекалась тушь.

Одинокий мужик несгибаемо стоял посреди абсолютно пустой площади, не отрываясь смотрел в плазму, и струйки воды стекали по его щекам.

А потом он вдруг громко сказал: «Нет».

Нет.

Повернулся – и оказалось, что все это время левой рукой он держал возле уха мобилу.

– Нет, – сказал в мобилу мужик, – я все понял. В жопу септик. Закопаем цистерну и будем раз в месяц откачивать.

Освободившись от раздумий, он сразу обмяк, заметил осадки и поспешил к переходу.

Я доел картошку и пошел в метро.

Темная материя

– Прощевай, мать! Отбываем.

Старуха убавила звук на телевизоре, поднялась и верно сделала все то, что надлежит в данной ситуации сделать русской бабе.

– Ну будет, будет. Гимнастерку мне намочишь.

Во дворе уже урчали грузовики, живая сила набивалась в технику.

– Куда же вас?

– Военная тайна.

– На Луну?

– Луна уже сто лет как наша, мать. На всех картах в красный цвет покрашена.

Старуха смахнула влагу тыльной стороной и посмотрела в потолок.

Где она сейчас, днем, Луна-матушка? В чье окно глядит?

Угадав мысли старухи, солдат тоже задрал подбородок:

– Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга. Зато стадионы!

Луну китайцы хотели хапнуть. Референдум провели, домиков из синтепона понастроили. Но не сдюжили. Воздуха там нема. Мерзлота. Цинга.

– Пашка мой на Луне остался. И Максим.

– Замполит рассказывал, там столько народу полегло – копнешь грунт, а у него ДНК русская.

– Упокой Господи.

Митрополит по телевизору беззвучно благословлял покрытые инеем цинковые ковчеги.

– Так куда теперь-то?

Солдат заглянул старухе в глаза.

– Темную материю в космосе нашли. Мрак там, мерзлота. Губительная радиация. Вши с матрешку.

– Только бы китайцам не досталась.

– Ногтями удержим.

– Жаль, дед не дожил.

Солдат поднял мешок, примостил шапку на голову и шагнул к дверям.

– С детками попрощаешься?

– Зачем зря слезы лить? Подрастут – расскажешь им про меня. Скажешь, уходил ваш папка темную материю в красный цвет красить, завещал вам людьми вырасти. Прощай.

Грузовики вывернули колесами и заурчали к далекой взлетной полосе.

Старуха долго смотрела в небо.

Потом заперла калитку и не оборачиваясь пошла в дом.

Татуировка

В цветовое пространство маршруткивписан кобальт вареной куртки,нежный пепел сожженной челки,подлинявшая гжель наколки.

Пассажиры болтают о вечном,перекрикивая лезгинку,забивая крыльями плечи,воплощался ангел в блондинку.

Шелестела игла, словно дождик,заливая фарфор тушью,жизнь то сложится, как зонтик,то запутается, как наушники.

Детство кончилось, кончилось лето,в синем сердце ржавеют стрелы,синий ангел летит в небо,в вышине становясь белым.

Парагвай

Роман Абрамович проснулся от шума – жена сосредоточенно скрипела мозгами в непосредственной близости от кровати. По загадочно-виноватому выражению лица супруги олигарх понял, что придется угадывать, и заранее помрачнел.

– Что-то случилось?

– С чего ты взял, что что-то случилось?

– Мне кажется, ты расстроена.

– Не понимаю, о чем ты…

Минут через двадцать пять – тридцать бог знает кем положенных плясок и приседаний жена, наконец, раскололась:

– В коробочке для денег осталось не так много денег.

Абрамович надел тапки, отодвинул кровать, щелкнул выключателем и заглянул в ларь для наличных денег. Далеко внизу, в темноте, спали купюры. Абрамович пошевелил вилами – действительно, сквозь сугробы бумажной массы кой-где уже просвечивал деревянный пол.