Алина Загорская - Царь Соломон и другие израильтяне. Если у тебя хорошие родители – будешь счастлив. Нет – станешь личностью Страница 2

Вообще, это даже как-то глупо и несвоевременно – рассказывать про то, как я приехала в Израиль. Ей-богу, ну кто же его – в смысле Израиль – еще не знает? Здесь нас уже больше чем там, и дел у нас тут немало, и проблем – и кому это вообще интересно, где живем? Интересно – как! О-о. Но я вам все равно расскажу. Даже если вы мне за это не заплатите. Потому что я такой человек, что всегда рассказываю. Потому что если не рассказать – то как бы ничего и не было. «Жил-был я – помнится, что жил…» А если описать – то это уже факт. А если хорошо описать – то даже явление культуры.

С чего начинается Израиль? С израильского центра – такой бедной на лицо, но богатой внутренне развалюхи с повышенной концентрацией лиц еврейской национальности. Нет, даже не так. Никакой они не национальности, несмотря на то, что Шнеерзоны и Янкелевичи. Они работают евреями, потому что им за это платят. И они сидят в своих кабинетах, и принимают других, которые тоже не особо евреи, но по иной причине. Те, другие – глубоко русские (или украинские) рабочие и крестьяне. С неуверенной гордостью сообщают они каждому встречному в этом самом центре: «Наша бабушка была в девичестве Волькенштейн!». Они приезжают из Мелитополя и Жмеринки и стоят в очереди до глубокой ночи. Иногда выходят на улицу, многажды предупредив соседей, что они сейчас, сей момент, совсем ненадолго. Охранник такие выходы не одобряет – видимо, они наносят ущерб безопасности Израиля. А про безопасность тут понимают! Нет большего патриота Эрец Исраэль, чем колхозница из Пятихаток, чью бабушку Волькенштейн признали легитимной. Но природа берет свое, а туалета для народа в консульстве не предусмотрено.

В очереди тоскливо… Вот девочка лет семнадцати с огромным животом и лицом сикстинской Мадонны, и ее муж – лет сорока и с внешностью Шарикова. Хорошо бы его не пустили в Израиль – думаю я себе – ведь и вовсе калмык какой-то, ну что ему там делать? А девочка смотрит на него любящими сикстинскими глазами, и гладит потихоньку, и становится от этого еще красивей.

Еще одна супружеская пара учит иврит и все время ругается. Они почти старики, но отношения легкие, студенческие:

– Валька, ну ты поняла или нет? Олехет – это в настоящем времени. А в прошедшем – алахти. Очень просто.

– Да отстань от меня, это тебе просто. А я все думаю – стулья складные брать или нет? Фима говорит, что со стульями там проблема…

– Этот твой Фима сам большая проблема! Десять лет в Израиле – до сих пор никто, ничто и звать никак! У него – другое, у нас – совсем другое.

– Я посмотрю, кем ты там станешь….

– Не отвлекайся: олхим, олхот, алахну…*

Но вот долгожданная дверь открывается и я внутри. Консул очкаст, толст, важен и говорит по-русски почти без акцента. Правда, потом оказывается, что сам родом из Харькова. Он просматривает документы и одобряет: «Так, мать, Мира Абрамовна, – хорошо, отец Виктор Теодорович – очень хорошо. А как бабушку звали? Эсфирь Рафаиловна? Очень, очень хорошо – поздравляю вас с израильским гражданством!»

И все завертелось, завертелось… Последняя ночь в пустом доме (диван наутро забирает подруга). Промозглая осень, серо, гадко. И кучка людей на перроне – небольшая. Но чтобы их собрать понадобилась жизнь. Это – мое богатство, и второго такого уже не будет. Все. Маспик. Алахну*.

А потом мы плыли на теплоходе «Дмитрий Шостакович» – большом, красивом и подозрительно бесплатном. Я долго не могла примириться с огромным количеством халявы по дороге в Землю Обетованную. Разъяснили эту загадку члены экипажа – очень живописного, шведско-украинско-мозамбикского и еще какого-то. Оказывается, если собрать всех евреев в положенном месте, то сразу за этим наступит царство божие на Земле… Как вам нравится?

И они в это верили – Джек из Уганды, Толик «с-под Ровно», Майкл – соотечественник Андерсена. Радостные, уверенные в себе и в своем деле, с огоньком, слегка безумным, по-моему, в глазах. А мы, пассажиры, вкусно ели, много спали и плыли. Неизвестно куда, непонятно зачем. Забавно: я-то думала, что одна такая – еду в полную неопределенность, даже город еще не выбрала. А другие, эти хитрые и пробивные другие, знают все наперед, и вообще их ждет на берегу целая армия родственников, а у меня на всем свете только дочка Маша да кошка Кузя! Но даже те, кто выглядели деловыми и бросались разными местными словами типа «мисрад клита», « битуах леуми» и «Офаким»*, все равно не знали главного: что они будут там делать?

Впрочем, был среди нас человек, который знал абсолютно точно, чем займется. Девочка Поля, с большим животом и сикстинскими глазами, плыла на корабле совсем одна. Ее мужа, калмыка Шарикова, действительно не пустили в Израиль – уж не знаю по какому праву. И она ехала, полная решимости вырвать его из лап израильского консульства – любой ценой.

– Саша такой мягкий, к жизни неприспособленный… Как он там выкрутится без меня – просто не представляю!

Да, у этого ребенка за плечами хорошая школа – никакой Израиль ей, по-моему, уже не страшен.

А «Дмитрий Шостакович» плывет и плывет – со всеми своими кошками, собаками, евреями и мозамбикцами. Проплываем Турцию – беленькие домики среди скал, очень оживленно. Что мы знаем про Турцию? Ага, вот: «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…». Странный текст – и как я раньше не замечала.

– Это шо, пролив Гибралтар? Ничо так, симпатично…

Уроженка Жмеринки, судя по выговору, но косит под итальянский неореализм. Джинсовая юбка в блестках, ветер треплет плохо покрашенные волосы… Для Джека из Уганды и Моше из Офакима мы с ней одно и то же – «эти русские». И надо принять – хотя очень хочется отречься. Опять кушаем, опять спим – ну когда же это кончится!

Расскажу вам об ульпане. Учительница Зива родилась в семье владельцев пекарни. Когда она сообщила, что хочет в университет, это вызвало бурю возмущения: какой нафиг университет, кому это надо – бизнес процветает! Но Зива настояла на своем. В университете она встретила хорошего парня с теми же стартовыми условиями. Они создали крепкую еврейскую семью и родили, как положено, троих детей. Когда их старшей дочери исполнилось 18, девочка заявила, что университеты ей не нужны, потому что она хочет быть… нет, не пекарем, зачем так кругло. Парикмахером. Это естественно вызвало бурю возмущения…

Зива говорит: «Иврит – язык очень многозначный. Вот например идиома „за деревьями леса не видать“ – ме ров а эцим ло роим эт а яар – вы понимаете, о чем это?»

Еще как понимаю! Я просто вижу, как оно рождалось – в пустыне Негев, под развесистым кактусом, это древнееврейское выражение‼! И представляю, как сидел Элиэзер Бен-Йегуда, создатель современного иврита родом из Белоруссии, на завалинке и размышлял: чем бы его заменить зимующих раков. Думал-думал – и придумал! «Я тебе покажу… откуда рыба писает».

Корни, наши русские корни… Когда я стану знаменита, то начну свою биографию со слов «Ничего страшнее детства со мной впоследствии так и не случилось». Клинтон пишет мемуары за 12 миллионов, а я даром. Под лозунгом «Догоним и перегоним Америку по мемуарной части».

Мой дед носил шикарное имя: Теодор-Бенцион. Естественно, дома его называли просто Федя, соседи, чтоб не напрягаться говорили «Здравствуйте, профессор» и только слепой танкист Рыбачков приветствовал по-армейски обстоятельно: «Мое почтение, Тореадор Яковлевич!» Дед, как и другие члены нашей семьи, был человеком здравомыслящим: «Сначала стань инженером, а потом делай что хочешь», – эта фраза глубоко запала мне в душу.

Искусство они в принципе уважали – как одну из отраслей общечеловеческой культуры. Но не разбирались. Увидев по телевизору хор им. Пятницкого (или любой другой хор, а также оркестр) дед обычно вслушивался пару секунд, после чего авторитетно заявлял: «Куча бездельников! Что изменится, если уволить из них половину?» Тем не менее, он искренне восхищался соседом, Ринальдо Иванычем, который на слух (!) отличал Моцарта от Бетховена. Сын баскского сепаратиста вообще-то имел другое отчество – Олохуевич. Но сохранить его, работая учителем в школе, Ринальдо не сумел – сами понимаете.

Дедушка Федя, добрый и мудрый, был даже не подкаблучником, а просто зомби своей страшной жены – моей бабушки. Нет, я не буду о плохом – это грех. Просто вспомню, как он рассказывал мне сказку о Курочке-Рябе и убаюкивал песней «По долинам и по-о взго-орьям» – единственной колыбельной, какую знал. Как останавливался, уставший, на лестнице и произносил на идиш: «Нету больше девичьих сил». Его походка была трогательно неуверенной, как у Плейшнера в «17 мгновениях» – рассеянный чудак-ученый… Он пошел на войну рядовым, брал Берлин и остался жив – до сих пор не пойму, как ему это удалось.