Никита Замеховский-Мегалокарди - Сёрф-сказки. О воде, людях и сёрфинге Страница 2

На традиционных досках ничего подобного не было: для совершения поворота сёрфер вынужден был опускать либо ногу, либо руку в воду. Примерно в то же время некто Пит Петерсон экспериментирует с бальзой – деревом, имеющим легчайшую древесину, до сих пор используемым в авиастроении, что позволяет значительно снизить вес досок. После Второй мировой войны ему же лос-анджелесская компания по производству пластмасс предоставляет материалы для изготовления первой доски на стекловолоконной основе. И пятидесятые годы XX столетия открывают золотую страницу этого «дара Мауи», которая пишется нами и по сей день.

Но на этом Мауи не остановился. Хитрец, покинув жемчужный грохочущий прибой, устремился к заснеженным горным вершинам и стал скатываться на доске с их склонов. Ворвался в духоту мегаполисов, чтобы на той же доске, но уже с колёсами, промчаться по горячему асфальту. Вновь вернулся в прибой и покорил ветер, поставив на свою доску парус, и, чтобы ещё раз доказать своё равенство богам, поднял человека на доске под облака – скользить на небесных струях. Мауи Тики-Тики, подарив человеку способ преодоления своих страхов, открыл ему путь к самому себе.

Частично использована информация с порталов и из книг:

1. www.surfingforlife.com

2. The Journal of the Polynesian Society

3. www.jps.auckland.ac.nz

4. Э. Манн-Боргезе. Драма океана. – М.: Судостроение, 1982

5. Сказки и легенды Западной Полинезии. – М.: Детская литература, 1986

Сёрф-сказки

I

Песок был похож на бусинки. Но на бусинки такие крохотные, что их могли бы в ожерелье носить только бабочки. Он потрескивал и шелестел, словно листья, словно волны, словно времена. Солнце в небе не спешило никуда, океан медленно шёл к приливу. Была половина дня – время, когда всё кажется замершим, неторопливым и даже тень, собственная тень перебирается под ноги, словно не хочет выставляться на медленный зной.

Дремали скалы, на них дремали жарко и влажно зелёные кроны. На некоторые листья лучи падали так жестоко, что они казались не зелёными, а белыми и ослепительными. Лагуна сияла бирюзовым пляшущим светом.

За ней лежал, подложив под голову большие руки, Риф.

Кем была для него Вода? Возлюбленной, влюблённой? Она своею голубой ладонью оглаживала его грудь, и иногда с такой нежной лаской, что сомнений не оставалась – влюблена, влюблена в этого молчащего гиганта, похожего лицом на какого-то античного титана. Но порой лежала на его плече, отстранённая, отчуждённая, и казалось тогда, что близость его могучего тела вызывает в ней только покорное неприятие.

…А то бросалась вдруг на него с шутливой страстью, целовала ладони, кораллы губ, лучистые светлые глаза, тёмно-зелёные волосы, и эта страсть из шуточной вдруг перерастала в настоящую!

Как же она любила его в эти мгновения, растягивающиеся иногда на целые недели; и кто знает, чем он был для неё – огромный, прекрасный, неспособный шевельнуть и величественным своим пальцем, чтобы вернуть ей объятие! Только его глаза, живые и наполненные блеском, смотрели в самую её душу. И тогда она целовала его упругими солёными губами, целовала и с покорностью принимала – понимала, отчего так любит! Но, успокоившись, опять припадала к неподвижной груди, думая отчаянные свои мысли, играя его волосами.

От этой то ли взаимной, то ли безраздельной страсти, собрав в себя всю её силу, вздымаясь зелёной горизонталью над Рифом, по шёлковой спине Воды проходила волна за волной, чтобы удариться о его твердую грудь и разбиться, как белоснежные кипучие слёзы.

Я – крошка, я для Воды даже не песчинка. Шарик моего чувства не будет заметен в её ожерелье, но я понимаю, что, идя к ней с доской, я, пусть хоть и малым своим участием, отдаю моей Воде ту любовь, которая так ей необходима.

Меня видит Воздух, меня видит Берег, я смотрю на Солнце. Я их общее дитя, каждым из них взлелеянное, каждым из них наполненное и каждому из них бесконечно благодарное!

II

– Эгей, эге-гей-э-эй, – протянул тонкий, почти флейтовый голосок откуда-то сзади и справа. Я оглянулся. Там никого не было, только песок пустынного пляжа резал своей беспощадной белизной глаза, светился бирюзовый залив да на мысу тяжко и горячо молчал в своём изумрудном великолепии сохранившийся кусок сельвы.

Мысленно хмыкнув, я побрёл дальше, держа под мышкой доску, и снова услыхал:

– Эге-е-ей, сеньо-ор… – голос был тоненьким и близким, таким никто не мог звать меня из густой чащи. Снова обернувшись и опять обнаружив пустой пляж, я тряхнул волосами, не сомневаясь, что солнце наказало меня горячим подзатыльником за пренебрежение к традиционной сиесте и теперь в моей голове бродят чужие голоса, тонкие, как лучик, которым брызжет роса.

Вдруг на манер считалки голосок пропел:

– Я тут рядом, я тут рядом!

И я, удивляясь сам себе, спросил:

– Где?

– На твоём плече, на твоём плече! – пропел голос и тоненько захихикал.

Cкосив глаза на одно, потом на другое плечо и ничего не обнаружив, сбитый с толку непрекращающимся хихиканьем, я решил уточнить:

– На каком?..

– На правом, на правом, – завибрировал голосок.

Опять с недоумением осматривая своё правое плечо и не находя на нём ничего или, вернее, никого, я уже собрался снова идти дальше, как вновь услышал:

– Ну ты же смотришь прямо на меня.

– Да на кого?!

– На меня, на меня. Я капля!

– Капля… – уже не переспросил, а повторил я.

Солнце разливалось в своей полной власти над голубым и стеклянным простором, на мысу в кронах звенели цикады, и со мной говорила капля, оставшаяся на плече от той моей волны. От той, которую я проехал всю, до самого конца, которую мне не нужно было ни у кого оспаривать, которую блистающая Атлантика пронесла через свой простор и, словно ладонь, подставила под мою доску.

Так странно: вода, еще недавно огромная, на сапфировом склоне которой я чувствовал себя только частичкой, пузырьком сознания в толще силы, вдруг лежит на моём коричневом плече, и огромное косматое солнце юга отражается в ней крошечной белой искрой. И ещё мне подумалось, что она похожа на икринку – икринку, из которой вырастает океан.

– Ну что ты остановился, иди, – проговорила она и снова тоненько захихикала: – Иди, а то толстый Рикардо засмеёт тебя, если заметит, что ты тут разговариваешь будто сам с собой.

Совершенно сбитый с толку, похрустывая песчинками, я побрел в сторону автостоянки, где под большими деревьями «креольского винограда» стояли дощатые, расписанные яркими красками киоски, в которых торговали жареной рыбой, кока-колой, фигурками, выточенными из мягкого камня, и душной жгучей мамахуаной[2].

Покосившись на своё плечо, на зыбко подрагивающую сияющую искорку, почти не шевеля губами, действительно опасаясь острого на язык болтливого Рикардо, я спросил:

– Откуда знаешь Рикардо? Он не катается…

– Ты смешной, сеньор! Как может толстый кит Рикардо прокатиться на доске?! Разве только беспалый Эмельяно даст ему одну из своих лодок.

– Ну так откуда, и даже Эмельяно?..

– Ты не только смешной, ты ещё глупый сеньор, да? – немного рассердилась капля и кольнула мне глаза острым блеском. – Они что, не пьют воду никогда?!

«Эмельяно нечасто», – подумал я и затем буркнул:

– Вода воде рознь…

– А вот и нет, а вот и нет, – захихикала она в ответ. – Вот и нет! Вода всегда вода. Я сейчас катаюсь тут на тебе, но знаю, что делается в озере далеко отсюда, там, где холод. Я знаю ещё, что бывает внутри у твоей мамы, когда болит её сердце, потому что оно тоже из воды. Я знаю, как далеко, на той стороне Земли, проснувшееся солнце дрожит в бухте и как, высекая брызги, несётся по первой своей утренней волне сёрфер. Я даже вижу его глазами, да и твоими тоже, глазами всех, потому что в твоих зрачках – вода. Только… мне иногда бывает больно… – добавила она, помолчав.

Я мерно шагал, слушая её речи.

– Ты знаешь, я ведь чувствую страх… Нет, не тот, когда люди тонут, нет. К этому я отношусь по-другому, не так, как ты с кочки своего разума. Я знаю ужас души малыша, младенчика, которого ледяной сталью вычерпывают из вод его злой матери. Я знаю, что такое боль гибели его жизни, потому что он, этот так и не рождённый малыш, вода куда больше, чем вы, вставшие на ноги и самостоятельно передвигающие себя по планете! Ведь он – капля, он – капля! Он мыслит со мной одним сознанием и ощущает мир одним со мной способом!

Когда в чистейший розовый туман своих лёгких, похожий на цветение абрикосов на твоей родине, мальчишка впускает густое масляное облако табачного дыма, убивая нежные соцветия, я плачу. Я… мне больно, ведь я вода которая взлелеяла этот чудесный сад! Когда мутный и страшный яд, бледный и неотвратимый, вгоняет в вену себе человек, чьи глаза высохли без остатка, как нечистые лужи, я бьюсь от боли, я, ваша кровь! Я ведь вы. Я – вы!

Я вас укрываю крыльями дождей, прячу от неистового солнца, от ледяного и беспощадного космоса. Тку воздух, крашу небеса.