Сергей Носов - Музей обстоятельств (сборник) Страница 2

‹где› у входа в метро на станции Достоевская открыт памятник жене писателя

‹где› в бывшем медвытрезвителе № 2 основан Государственный Музей противоконституционных репрессий

‹где› громоздкие архитектурные новоделы напоминающие мебель Собакевича нещадно сносятся под бурные аплодисменты зевак

‹где› самобытные лохотронщики так же ценимы как и гондольеры в Венеции – будучи приманкой для туристов они отчисляют 30 % в казну

‹где› семь городских сумасшедших гарантируют городу стабильность порядок и процветание

‹где› тополя живут вдвое больше чем в любом другом месте

‹где› живут долго

Поцелуй Раскольникова

За фасадом Юсуповского дворца (не того, что на реке Мойке, где убили Распутина, а другого, на реке Фонтанке, что напротив нашего окна) виднеется башенка. В стародавние времена на ее остроконечном шпиле развевался красный флаг. По нему я определял направление ветра, когда подходил к окну. Каждую осень в наших местах господствует сильный западный ветер с Залива, первопричина петербургских наводнений. В конце ноября флаг нередко меняли, таким он становился потрепанным. Иногда и вовсе его срывало ветром.

В том здании мы поженились. То есть поставили подписи в соответствующих документах. Брак был тайным. Ни гостей, ни свидетелей. На мне не было галстука. Женщина в строгом платье, в чьи обязанности входило напутствовать молодоженов, удивилась: «Вдвоем?» – «Можно без речей, – сказала невеста. – Про ячейку общества мы все знаем».

На потолке расцветала лепнина бутонами, за спиной женщины – герб СССР. «Все-таки я скажу». Спич оказался на удивление неофициальным. Что-то о здравом смысле, которого всем не хватает. Абсурдист, живущий во мне, шевельнулся и замер. Пожалуй, она нарушала инструкцию. Мы улыбались все трое, как заговорщики.

День был по-ленинградски пасмурным. Выйдя на улицу, сразу поссорились. Через час помирились. Потом мы ссорились и мирились, ссорились и мирились, не понимая, из-за чего ссоримся, потому что ссоримся исключительно из-за пустяков, а по большому счету как-то никогда и не ссорились.

Однажды шквальный ветер сорвал красный флаг, и больше здесь флага не вешали. Все в стране изменилось. Государственная символика и все остальное. Название государства.

Город тоже поменял имя.

Наводнений почти нет. Дамба хоть и не достроена, а худо-бедно защищает город.

О направлении ветра я сужу по кронам деревьев.

Высокий, худой, в коротких брюках, в перекошенных башмаках, он появлялся то здесь, то там вблизи перекрестка Невского и Садовой. Он всегда держал деревянную линеечку, которой то и дело размахивал.

Со мной он почему-то здоровался, возможно, признавал во мне еще одного городского сумасшедшего. Я ж, увидев его, старался незамеченным отойти в сторону.

Я видел, как он дирижирует то на автобусных остановках, то у входа в театральную кассу, то возле спуска в метро.

Я видел однажды, как в «Кулинарии» продавщица дала ему бутерброд с куриным паштетом; он отошел к окну и, зажав под мышкой линейку, стал быстро есть. В эти минуты мир был предоставлен самому себе, следовало торопиться.

По Невскому и Садовой курсировала большая белая карета на огромных колесах. Ее везли две угрюмые лошади. Туристы выглядывали из окон. Иду я однажды по галерее Гостиного двора, вижу: едет карета, а улицу наискосок переходит он. Не знаю, что было вначале, он ли взмахнул линеечкой или отвалилось колесо – само по себе, без его участия. В любом случае, вслед за первым отвалились и три других, карета с треском опустилась на рессоры, выломались дверцы, и вся конструкция, чуть помедлив, сложилась как карточный домик. Среди обломков сидели ошарашенные пассажиры, рядом ходил возничий в какой-то невероятной ливрее и озабочено чесал затылок. А дирижер продолжал вдохновенно размахивать линеечкой, и казалось, это он управляет процессом.

Хоронили поэта Андрея Крыжановского. Никто не заметил, как в числе провожающих в автобус проник человек с линеечкой. На кладбище было не до него. Он выдвинулся из толпы, когда гроб на ремнях опускали в яму. И стал дирижировать.

Больше я его никогда не видел. Жив ли – не знаю. Напротив места, где развалилась карета, повесили мемориальную доску, посвященную баснописцу Крылову. Не похоже, что мир стал менее (или более) управляемым. Может, и жив.

Решив покаяться, Родион Раскольников вышел на середину Сенной площади, встал на колени, поклонился и, не думая о последствиях, поцеловал землю («эту грязную землю», сказано у Достоевского).

Последствия возымели быть через полтора века. На месте поцелуя Раскольникова к юбилею города стремительно вырастает 18-метровый, стеклометаллический, весь изнутри светящийся штырь – «Башня мира». Слово МИР изображено на нем более чем на сорока языках.

Знатоки называют сооружение «архитектурной доминантой площади». Раньше у площади была другая доминанта – колокольня храма Успения Пресвятой Богородицы, памятник высокого барокко.

Мне исполнилось пять лет, когда храм срыли до основания. В тот же год у меня нашли паховую грыжу. Груда камней на месте храма и операция под общим наркозом – одни из первых и самых ярких впечатлений детства. Помню еще, в больничном коридоре что-то гудело, наверное, полотер, а во дворе глухо тюкало: тюк да тюк. Сосед по палате (мальчик постарше меня) говорил, что это отрезают и отрубают ноги.

Отец рубил дрова прямо в прихожей – на чурбане. В наш старый дом недалеко от Сенной очень долго не проводили горячую воду.

Позже нашего школьного военрука зарубила жена топором. Он спал и, говорят, ничего не почувствовал. Хочется верить. За день до этого мы поднимали всем классом на четвертый этаж огромный увесистый сейф – для хранения учебных гранат и автоматов.

Говорят, у него была любовница – наша соседка.

На месте храма образовался вестибюль станции метро. Несколько лет назад у вестибюля рухнул бетонный козырек, погибло семь человек. Я видел машины «скорой помощи» и взъерошенного губернатора.

В советские времена Сенная называлась площадью Мира. Говорили, что ее вновь переименуют в площадь Мира – в честь «Башни мира», выросшей на том самом месте, где Раскольников целовал землю.

Тайная жизнь петербургских памятников

Не помню, когда посадили две липы. Я и не замечал их вовсе. Обратил внимание на деревья, лишь когда летом однажды в их зелени потонула верхняя половина того, кого мы привыкли называть Плехановым. Лишь рука Плеханова тянется к свету. Правая.

Остальное время года, когда листьев нет, монумент практически доступен для обозрения весь.

Памятник Плеханову всегда меня поражал тем, что он двухфигурный. Вроде бы памятник одному человеку, а изображены двое. Один, интеллигентного вида (принято считать, что это и есть Георгий Валентинович), стоит на возвышении за кафедрой или трибуной и, судя по жесту правой руки, произносит яркую речь; другой, с засученными рукавами, представлен тоже во весь рост, но на полтуловища ниже первого, – правой рукой он облокотился на молот, а в левой сжимает древко знамени, надо полагать, красного, – это некий рабочий.

Слово “некий” здесь не вполне уместно, – данный рабочий не есть конкретный рабочий, а, пожалуй, абстракция, пожалуй, аллегория всего рабочего класса. Во всяком случае, так принято думать. На первый взгляд, это действительно так, но почему-то именно с этим и не желает мириться рассудок. Действительно, если Плеханов (человек за кафедрой) – лицо историческое, то и присутствующий рядом с ним человек обязан обладать именем, отчеством и фамилией.

Между тем, поименован только один. “Г. В. Плеханов. 1856-1918”.

Мало того, рабочий не только лишен имени, но еще и уступает верхней фигуре в размерах. По сравнению с “Плехановым” он выглядит сущим подростком.

Помню, в школьные годы, проходя с портфелем, набитым учебниками, мимо этой загадочной композиции, я старался, на нее не глядя, поскорее проскользнуть за спиной великана-трибуна. Диспропорция в размерах фигур откликалась в моей душе смутной тревогой. Может быть, невольно отождествляя себя с юным рабочим, я терялся перед величием и непостижимостью этого – всезнающего и всё видящего, отдаленно напоминающего директора школы, готового уличить меня в тяжких грехах: опять забыл дома сменную обувь или, хуже того, замыслил прогулять обществоведение.

Вспомнилось вдруг: однажды директору школы учитель труда сломал руку. Драка у них приключилась. Наш трудовик пил, приходил на урок датый. Директор в юности был боксером, вряд ли трудовик был самбистом, но руку директору он умудрился как-то сломать – правую, и тот некоторое время ходил с гипсом. После драки директор трудовика уволил.