Алексей Архипов - Житейские рассказы. Отрывок из одноименной книги Страница 2

Василь отнекивался: далеко ехать от леспромхоза. Буду я, мол, из-за твоего гнилого омшаника машину в такую даль бить.

Только прилип к нему дед Архип, чисто липучка какая.

– Я ж, – говорит, – не задарма. У меня знаешь, – говорит, – чего есть? Коньяки.

– Не-е, – говорит Василь, – не уговаривай. – И медленно так затылок чешет.

– Чего нет-то? Коньяки не хошь спробовать? Дурень ты, Василий! Этот коньяки из самой из Москвы привезённый внуком. Армяконский прозывается.

– Сам ты конский! – басит Василий. – Уйди ты от меня от греха. И пей этот армяки-коньяки сам.

– Эх! Ты такой и не пробовал и не нюхал! – уговаривает Архип. – Чистый дьявол, что у Марфы самогонка! Я только чуть отпил. Испробовал. Слышь, а? И туто жа опять я её плотненько пробочкой-то и принакрыл. А?

…Уговорил всё ж таки Василя. Приехал тот, сломал омшаник. Работа-то плевая, вот только ехать на этой тарахте два километра.

Ну и заходят они в хату. Достает дед Архип бутылку.

– Т-с-с-с, – говорит, – кабы старуха не учуяла, а то и пропасть недолго!

А в бутылке той всего-то половина.

Наливает дед Архип себе полный стакан да хлесть его у Василя на глазах безо всякой закуски.

– А это, – говорит, – на тебе, спробуй.

Василь даже и пить не стал, плюнул.

– Совести у тебя столько же осталось, – говорит, кивая на бутылку.

Мужик каменный, Василь-то… Затаил злобу – не показывайся.

Так…

Назавтра идёт дед Архип по улице да и видит: Василь косяк к новому зимнику ладит.

А погодка ядрёная стоит, август месяц, – и не холодно, и не жарко, воздух чистый, как вымытое стекло, и только-только начинает попахивать березовым дымком из труб. Прямо-таки глядишь на такой денёк – и жить хочется!

– Здоровьица, Аверьяныч!

Василь даже не здоровкается. Озлился.

– Открой ворота-то, – кричит Архип, – хочу кой-чо рассказать тебе. Дюже радостное!

Молчит Василь, будто не слышит.

– Через забор мне, что ли, лезть?!

Молчит.

– Эх, – крякнул дед Архип да и полез через забор. И перелез.

– Ой-ей, – говорит, – какую я новость антиресную спознал! Только послухай! – Осёкся. – Эх ты… работаешь…

– Не ты ж… – цедит Василь сквозь зубы. А тут у него сучок на срезе – щепа-то и щепится вкривь. Серчает Василь. Сладить-то никак не может с деревом.

– Э-э! Да ты не так, не так щепи-то… Ты её с-поднизу… Да топор-то не так возьми… Э-э… Ну, ведьмедь… Руки-то тебе зачем даны? А? Э-э… Вот крюки-то… Топор, что ли, не держал?.. Ну-ка, дай-ка…

– Уйди…

– Да ты не рычи… не рычи… А то ровно кобель… А ну-ка… Стой-ка… Во! – Уцепился Архип за топор. – Вот видишь, как ладно. Во… – Да как щепанет вкось! Так и задрожал Василь всем телом могучим. Да на него так гневно как накинется! Потемнел. Схватил за шиворот да вон со двора.

– К такой матери, – кричит, – трепло поганое! Натрепешься-то не к добру!..

– А чегой-то станет? – жалобно да слезливо вопрошает Архип за забором.

– Корова сдохнет – вот чего! И иди отсюда, от греха. А то плюну в физиономию-то, скоморох чёртов! Только вот перелезь снова!

Ушёл дед Архип. А только через неделю и впрямь корова-то взяла и сдохла. Ровно как специально заболела. А ещё погодя несколько дён старуха слегла. Полежала, полежала да и тоже в те края отправилась.

Вот дед Архип совсем слезьми омылся. Бегает за Василием да изводит его.

– Заклял ты, – говорит, – Васильюшка, заклял со зла! Да отними ты, Христом богом прошу, клятву свою смертную, а то ведь и я помру, грешный! Богу буду молиться на тебя, Васильюшка, отними ты свою клятву смертную! Ну чего тебе стоит, спаситель ты мой? – Да вот так упадёт к ногам, обнимет колени, проходу не давая, задерёт голову и ревмя ревёт-воет.

А Василь – что? Только сплёвывает.

– Да не заклинал я тебя, дурак ты дураком! К слову пришлось!

…Только дед Архип так и изводил его, на время ночное не глядя, проходу не давал. Так изводил, что аж похудал Василь, как увидит Архипа – трясётся трясучкой весь, бледнеет, сереет, зеленеет, ровно радуга. «Я его, – говорит, – сам когда-нибудь убью, сил моих больше нет», да старается юркнуть в сторону.

Так и изводил его Архип, пока не помер, грешный…

А Василю жить бы да радоваться. Ан нет, не прошло и года – взял да и скончался ни с того, ни с сего… скоропостижно. А ведь не больной был, хороший ещё здоровьем-то. Я так думаю: потянули они один другого. Смерть, я тебе скажу, всегда ожидать надо, но звать её не смей. Тёмные силы пробудишь. Так-то вот…

Рассказ третий

Там чудеса: там леший бродит…

…А самый разгульный парень у нас на улице Нектаровой – Тимоха. Кино он в клубе гонит. Да так гонит, паразит, что, говорят, рвётся там всё почём зря, что может и не может рваться.

Такой мужичонко, я тебе скажу, развесёлый да разухабистый! Молодой ещё, лет тридцать ему, а уж живот имеет, точно дыню проглотил. Коротконогий такой да упитанный, чисто барсук, а на лице заплывшем да жёлтом глазки, как у зверька, так и зыркают, так и бегают, так и шныряют… На гармони, правда, справно да ловко перебирает. И ещё сказать, ко всей прочей характеристике, пропойца, каких бог не видывал.

Вот однажды на святки вырядился, как по старинке – шубу наизнанку одел, да и ходил, всех поздравлял. Ну и напоздравлялся к концу…

И блазнится ему, лежачему на снегу, будто дома он спит на чистой, аж белоснежной, как снег первый, кровати, и почему-то в кирзовых сапожищах, – а на них грязи, глины какой-то цельная гора, – да в фуфайке своей замасляной, мазутной. А жинка-то кричит ему да теребит его.

– Чегой, – вопит, – умираешь-то? Вставай, – кричит, – Тимка!

А он отбивается да норовит на голову одеялко-то натянуть, да поглубже под него упрятаться, да и отвечает ей:

– Да отойди ты, богохульница, Христа ради! Не Тимоха я!

Да только тут и проснулся от кошмара-то. Проснулся да и не поймёт, где находится. Видит над собой небо глубокое, морозное, звезды далекие да сучок какой-то. Ну, думает, надо как-то подниматься, а то уж морозом трясёт-прошибает. Он и хвать за этот сучок, да и подняться удумал. А тут ему как хлынет вода под заднее место!

Ожгло, значит. Аж приподнялся он да так и сидит на заднем-то месте, башкой непонимающе вертит да соображает, куда это забрёл.

Бельма-то выпучил, озирается и видит, что это он у колонки завалился-то.

Ага… Посидел. Да и снова-то подняться и попытался. Да куды там! Штаны-то и примерзли!

Вот он так, вот он эдак, а оторваться-то никак не может! Не штаны же сымать?!

А мороз-то хватает, вроде и попримерзать стал, аж хмель-то из него повылетел зараз. «Ах ты, – думает, – чертова грешная моя жизнь! Как же я теперь?! Замерзну ж ведь!»

И так ему жалко стало себя, что голос он потерял от волнения. Только сидит да хрипит тихо:

– Люди! Братья! На помочь!

Обессилел да испужался совсем. Никто его не слышит.

Тут вдруг страх-то его как уколол! Ну да как взорал он, ажно на всей улице стёкла задребезжали.

– Спасите! Помираю! Люди, зрители мои красивые, отцепите меня кто-нибудь! Кончусь, сукин я сын! Кино кто видимость придаст?!

Дрындучиха-то углядела в окно такое дело, – как раз против её окон колонка-то, – и вышла на помощь с ломом. А Тимоха сидит да и плачет головой поникшей.

– Ты чегой-то? – спрашивает Дрындучиха.

– Примёрз, бабушка! – всхлипывает.

– Вота что… От слёз, чо ли? Эх ты, горемыка! Ну-ка я счас тебя ломиком садану, чтоб маяться перестал. – И норовит ему под задницу ломом-то съездить.

А Тимоха-то не понял, да как закричит, да как заревёт пуще!

– Бабушка, да это ж я, Тимоха, кино гоню… Ты чего, не узнала? Не убивай, ради Христа, у меня вся жизнь впереди!

– Да ты чего, грешный, одурел совсема, не соображаешь ничего, – говорит Дрындучиха. Да как съездит под заднее место ломом. А он соскользнул да в Тимоху. Взорал тот пуще:

– Христом богом, – кричит, – тебя молю! Ноги, – кричит, – обнимать буду! Молиться всю жизнь! Икону для этого с чердака достану. Замуж за тебя пойду! Токо не убивай!

Стронулся, стал быть…

Дрындучиха и оторопела, и не поймёт: с издевом ли он говорит, с пьяну ли, рехнулся ли?

– Ну ты, коли тут издеваться удумал, – говорит, – то и издевайся один, а я пошла. Ишь, желтопёрый, чего говорит, поганец! Вот и сиди тута, а я пошла… Некогда мне тута с тобою балясы точить! Ишь, девку нашёл! – Да и повернулась, да и заковыляла к дому.

Только чует Тимоха, свет белый меркнет у него в глазах, ровно Христос спустился к нему на минуту, да и уходит теперь. Смотрит на неё да и чувствует, не бабка это уходит, а жизнь его подалась в края безгрешные… И так медленно, медленно отплывает… Сдавило что-то ему горло.

Конец ознакомительного фрагмента.