Наталья Нечаева - Последний июль декабря Страница 2

Девушка медленно побрела вперед. Притормозила у филфака: тут она будет учиться. Совсем скоро. Почему-то это перестало радовать. Так, констатация свершившегося. Не более.

Густой кустарник вдоль тротуара сбрасывал наземь остатки недавнего дождя, расправляя листья и ветви. Капли сладко шлепались и, шепча что-то запретное, ласковое, втягивались в землю. На этой стороне набережной не было ни души. Через дорогу у берега – просто народное гулянье, тут – другой мир.

В Москве в такое время – скоро три – она никуда бы не пошла – страшно, в Питере бояться нечего. Укроет, спрячет, убережет.

Куда же делись крылатая собака с хозяйкой? Странно…

Промытый весенним дождем воздух сделал панораму противоположного берега выпуклой и четкой. Нева раскинулась просторно и празднично, как огромный торт, щедро облитый густой глазурью. Напоминание о Ромкином дне рожденья… Гладкую застывшую ребристость очень хотелось погладить, даже в кончиках пальцев возникло щекочущее ощущение залакированной зализанности и сразу после этого – липкости, будто шоколадные волны стремительно таяли под теплом руки. Долговязые свечки фонарей, выстроившиеся по краям, дразнились и множились желто-голубыми всполохами, не давая сосчитать возраст именинника.

Рома торты называет пирогами. Говорит, слово вкусное. Может съесть целиком, особенно если с орехами… Она и хотела сделать с орехами. Даже купила на рынке фундук…

Средь свечек и шоколада, отдельно, пошлой масляной розой, подплывшей, рассупонившейся, будто пересаженной с дешевого бисквитного пирожного, торчит здание Конституционного суда. Бывший Сенат, освещенный не в пример прочей набережной нарядно и вызывающе, затмевает и саму площадь, и игрушечную букашку Медного всадника, и даже парящий где-то «над» купол Исаакия. В приказном сиянии прожекторов Английская набережная, сумеречно-серая, почти бесцветная совершенно потерялась…

А Рома и липкие масляные розы любил. Сладкоежка…

– Это триста двадцать четыре – ноль девять – семьдесят пять? Я по поводу квартиры на Английской набережной.

– Сто метров, перепланировка узаконена, вид – Нева. Две комнаты и холл.

– Здорово. А цена?

– Шесть тысяч за квадратный метр. Шестьсот тысяч евро. Всего.

Лицо Ромы наливается злостью, будто распухает. Потом съеживается, стягивается к носу, будто он хочет свистнуть, значит, сейчас примется ругать всех подряд: город, страну, богачей, президента, время, жизнь. Когда Рома такой, лучше молчать. Даже не поддакивать. Поддакнешь – будет хуже. Попадет и ей, потому что папина дочка, которая как сыр в масле. Поэтому Юля просто глазеет по сторонам. И тоже тихо злится: нарисовали этих «SALE» на каждом доме, к чему? Кому надо – обратится в агентство, других зачем дразнить? Таких, как Рома.

– Не переживай, что нам Английская набережная? У меня тоже окна на Неву…

– Пошла ты со своими окнами! И со своим папочкой! И со своими деньгами! Я сам! Поняла?

Он разворачивается, уходит, она догоняет.

Помирились. Хотя и не ссорились, так? С Ромой многие простые вещи вдруг оказываются сложными.

Когда был этот разговор? Ровно за день до того, как Рома пропал.

Исчез. Был и нет. А она есть. И город есть, но без Ромы… Зачем?

Глаза защипало. Будто песком в них дунуло. А может, и дунуло. Юля потерла веки костяшками пальцев, проморгалась. Напротив, в витой рамке Бетанкуровской ограды, черные на сером, словно гравюра, стояли пес и женщина. Крыло загадочной собаки, задранное нагло и недвусмысленно, реяло парусом Петровского ботика прямо над гранитными строчками Пушкина.

В перламутровых переливах фонарного света мордочка пса представлялась совершенно человечьей и страшно знакомой. До неровно растущей, будто обкорнанной тупыми ножницами, бородки. И дама-старуха – будто из недавнего сна. Сложить воедино лицо хозяйки и морду собаки – точь-в-точь сфинкс. Сфинкс. Вот все и разъяснилось: и крыло, и бородка, и откуда она их знает.

Сфинкс на поводке…

Сейчас дойдут до Академии, впрыгнет на постамент. А хозяйка?

Юля снова протерла глаза: пара удалялась стремительно, будто таяла в сумерках, лишь крыло деловито сновало туда-сюда, освещенное странным, будто собственным светом.

Девушка заспешила, почти побежала и у решетки Манежа Кадетского корпуса поравнялась с женщиной и псом. Через дорогу, рукой подать. Крикнуть? Позвать? Кого? Как? Заторопилась дальше, потому что незнакомка ускорила шаг, словно торопясь обогнать на параллельной прямой.

Белоснежная манишка ресторана Беллини. Парадный мундир Меншиковского дворца. Щека Кадетского корпуса в заспанных морщинах.

Споткнувшись на мигающем тревогой светофоре, Юля рванула вперед – вдруг показалось, что странная пара исчезла – и лоб в лоб столкнулась с ними прямо посередине дороги, на аккуратном толстеньком башмачке островка безопасности.

– Извините, – она смутилась, словно ее застукали за подглядыванием в замочную скважину.

– Почему ты побежала за нами? – дама спросила вполне вежливо, даже участливо, с большим интересом разглядывая девушку.

– Собака, – искоса взглянула на пса Юля. – У нее – крыло? Или…

– Посмотри внимательней, – потребовала женщина.

Пес переминался рядом, явно тяготясь вынужденной остановкой посреди мчащихся автомобилей. Причем переминался всеми четырьмя лапами. Равно собачьими, равно волосатыми.

– Крыло, правильно угадала.

– Но…

– Ты испугалась и перестала видеть.

– Песок попал в глаза.

– Пройдет.

– Что это за порода?

– Цвергшнауцер. Слышала?

– Нет. Наверное, редкая.

– Такой он – один.

– Из-за крыла?

– Крыло – случайность.

Слова отскакивали от губ незнакомки мягкими горошинами, долетали до ушей и оседали в глубине головы вяжущей волокнистой массой, в которой сладко и приветно сворачивались клубочками засыпающие мысли.

Этот разговор посреди набережной – происходил ли он? И как – мимолетно или бесконечно?

Движение вокруг вполне продолжалось, даже стало гуще – свели Благовещенский, светофор вдруг вышел из желтой комы и разноцветно обрадовался автомобильному потоку, в котором он снова стал главным.

Красный – желтый – зеленый сменяли друг друга, машины вжикали слева и справа, некоторые и напрямик сквозь Юлю и женщину, а беседа не кончалась. Мимо и сквозь шли люди, радуясь, что успели на временную сводку, обдавая запахами пива, духов, острых сухариков, но бестелесная рука не могла отстранить идущих напролом, проскальзывая, не задевая, не ощущая.

И бородатый пес, снова с крылом вместо ноги, молча топтался рядом, равнодушно шевеля перьями.

– Почему?

– Захочешь понять – узнаешь. Как я узнала тебя.

– Разве мы знакомы?

– Конечно, только ты этого не помнишь.

– Кто вы?

– Прислушайся – поймешь.

Юля напряглась – еще недоумевая, не понимая, морщась от этого непонимания – и вдруг ощутила ласковое тепло, будто внутрь плеснули парным молоком, густым, сладким, даже во рту стало вкусно, аж захотелось причмокнуть от удовольствия. В груди счастливо захолонуло, словно пробился какой-то росточек. Предчувствие понимания. Или узнавания.

– Пойму?

Собака дернула поводок, подняла мордочку к небу, требовательно на что-то показывая.

– Светает? – суетливо спохватилась дама, мгновенно став старухой. – Прости, милый, бежим. Ему нельзя, чтобы свет… – объяснила Юле. Чуть виновато, намереваясь коснуться щеки, приблизилась лицом. – До встречи! – ускользающе тая в улыбке, отстранилась. – Нам пора. Ничего не бойся. Он вернется, а я всегда буду рядом.

– Кто вернется? – оторопела Юля, мгновенно, впрочем, сообразив, что речь – о Роме. И холодно обмерла, вспомнив, что незнакомка не может ничего знать, то есть говорит не ей и не о ней.

Обозналась?

Оглянулась: к кому обращены слова? Ни единого лица. И рядом – тоже.

Совершенно одна. Ровно посередине Университетской набережной. На перекрестке против угла Румянцевского сада. Проезжающие на безусловно зеленый машины удивленно сигналили тоненькой девчонке, застывшей вопросительным знаком в таком неудобном и опасном месте.

Академическое утро

Утро выдалось липким. Тело мгновенно обволоклось осклизлой паутиной, сковывающей движения и мешающей дышать. Руки, ноги, уши, лоб – все немедленно завоняло, как подпорченный продукт в отключенном холодильнике: касаться самого себя противно до тошноты. Сейчас бы под душ… И стоять под водой долго-долго, вечно, пока не смоется до самых костей эта исключительно мерзкая пакость. Только где его взять – душ? Горячей воды нет уже две недели, а сегодня и холодную отключили. Кран выдавил пару гнойно-желтых капель и сдох.

Если б еще не болела голова, этот мрак можно пережить, а так – канава. Сад все равно надо убирать. Комендантша вчера особо предупредила: в обед притащится какая-то важная экскурсия, все должно быть тип-топ.