Андрей Барабанщиков - 1+1=1. Роман Страница 2

А ещё запах. Боже, её запах. Именно так и должно пахнуть в раю. Если бы это было причиной прописаться там после окончания своей основной жизни, то я бы с лёгкостью и смирением атеиста принял на себя грех уверовать в любую религию, став её адептом только для того, чтобы вдыхать аромат любимой женщины высоко за облаками.

Я любил Жанну. И по понедельникам, и в январе, и в первый день знакомства, и через пятнадцать лет после оного; в машине, в лесу за сбором грибов, у трапа самолёта, на палубе океанского лайнера, за выбором седьмого платья в модном магазине, во время экспресс-ругани из-за банальных пустяков, утром, ночью, на расстоянии, по телефону. Это чувство давало мне шанс чувствовать себя нормально настолько, насколько могут себя чувствовать люди, считающие себя нормальными, находясь в экстремальных условиях. Это чувство любви придавало сил, заставляло двигаться, хотя иногда это значило пятиться назад; в конце концов, мои чувства по отношению к жене Жанне (я периодически так её называл) доставляли мне вполне осязаемые физические удовольствия.

Я очень боялся её потерять. Очень. Может, я боялся потерять все то, о чем сказал выше, может, это был обычный эгоизм, а, возможно, само осознание потенциальной угрозы потери любимого человека просто принижало меня как мужчину. Таких женщин терять было никак нельзя. С её потерей заканчивалась бы моя собственная жизнь, но в этом не было совершенно никакой патетики, поскольку я отдавал себе отчёт в том, что Жанна была высшей точкой моих достижений в части достижения успеха у женского общества. А, значит, пришлось бы, в случае её ухода, довольствоваться уровнем другой, более низкой лиги. И это в мои планы не входило – самолюбие вкупе с тщеславием и прибившимся к ним завышенной оценкой себя любимого подобного позора могло бы не выдержать.

Я просмотрел на Жанну.

– Любишь ли ты меня, как я тебя? – мысль пронеслась и исчезла, пристыдив меня за такое свободомыслие. Лицо Жанны осталось на ноте до.

Ресторанная пятница заканчивалась. Салат съеден, остатки бальзамика превратились в просто точки на блюде, вино всасывалось в кровь и разносилось вихрем в капилляры, передавая своё тепло вялым мышцам, красная долма стояла колом.

Я попросил счёт, и официант не без гордости за себя и за шефа-дальтоника проявил чудеса скорости, появившись у стола с заветной для него бумажкой за пару минут. И именно этих двух минут мне хватило на мой самый, пожалуй, смелый вопрос за этот невнятный вечер. Все-таки, мне хотелось закончить его на мажорной ноте и показать себе, что мои проницательность и красноречие ещё чего-то стоят, хотя бы в пределах предъявленного счета.

– Скажи, пожалуйста, мне всегда было интересно, а чтобы ты сделала, если бы мы тогда, двадцать лет назад не повстречались?

Признаться, в тот момент мне показалось, что глаза Жанны на мгновение зажглись, словно она ожидала этого вопроса все эти двадцать лет. Пять или шесть секунд, перед тем, как она ответила, её лицо пережило явственную трансформацию от состояния безмятежности до глубокой заинтересованности и ответственности за свои слова. Было такое ощущение, что вопрос её задел, он понравился ей, показался действительно важным.

Я немного опешил. Я ждал обычного, ничего не значащего набора слов, но быстро понял, что готов услышать то, чего меньше всего ожидал.

– Ну, думаю, что, наверно, уехала бы из страны. Из моей институтской группы так поступили почти все. Да ты и сам это знаешь. Кто-то вернулся, кто-то остался там. Нет, я бы уехала.

Действительно, на нашем инязе двадцать лет назад так делали многие. Далеко не все, но не могу сказать, что подобный вариант событий был редкостью. В страны изучаемого языка уезжали сразу после получения диплома. Я слышал множество историй. Та устраивалась гувернанткой в состоятельную семью, эта поступала в колледж, бывали и те, кто неведомым мне способом начинали работать в благотворительных организациях. Меня это не удивляло – в 90-х это было нормально.

Остаток вечера мы провели в говорящем молчании. Рабочая усталость, помноженная на алкоголь двухлетней выдержки, сделала своё дело – к 11-ти вечера мы, уложив детей, отдали себя на откуп здоровому сну без сновидений, по крайней мере, цветных.

Выходные, как водится, пролетели рейсом Аэрофлота из Москвы в Самару, без взлетов и, по счастью, без падений. Телевизор, обеды, улица, телевизор, лёгкий алкоголь, ссоры детей, телевизор, поздние обеды, ссоры детей, тяжелый алкоголь, телевизор, телевизор, кровать, телевизор. Мещанский выигрыш выпал на два дня, притупляя чувство реальности и отупляя серое вещество. Тонкая нить, свитая из субботы и воскресенья, готова была рваться. Впереди светил маяк властителя следующих семи дней нашей жизни – его величество понедельника, полный страхов, тревог и вульгарной депрессии.

4

Старший сын сидел на диване. Рядом стоял ранец с бессмысленными учебниками и тетрадями. Десятилетний дитятя находился в переходном периоде примирения с перспективой новой трудовой недели. Его глаза излучали неподдельный пессимизм. Младший, мечтательно зевая, неохотно натягивал колготки. Жанна спряталась в ванной, глазами разговаривая со своим отражением в зеркале. Неяркая помада, чуть-чуть туши для глаз и главный акцент на обустройство новой укладки. Этот процесс удавался супруге почти всегда. Или мне так казалось.

На экране телевизора мультипликационные монстры разных мастей кричали, вопили, делали друг другу гадости, неуклюже смеялись – в общем, жили своей мультяшной жизнью, хоть как-то скрашивая детям весь ужас приближающей рабочей недели.

Я тоже медленно одевался. Вот уже несколько лет этот ритуал копировал себя каждый понедельник. Часы показывали без малого 8.

Сперва я даже не обратил внимания на звонок. Городской телефон давал о себе знать крайне редко. К тому же, мелодии смартфонов подозрительно совпадали со звуками, который обычный городской телефон воспроизводил десятки лет до этого. Я очнулся лишь, когда старший подал голос.

– Пап, телефон!

– Пап, телефон! – эта фраза со скоростью звука проникла в моё сознание, задействовав все рецепторы.

– Странно, кого несёт в такую рань? – я постепенно приходил в себя. Моя рука легла на трубку старинного аппарата. Внутренне я уже собрался к утренней отповеди. Кто бы это ни был, он уже совершил, по меньшей мере, правонарушение, сломав обычный уклад. Никто в такую рань по понедельникам не звонил.

– Слушаю, – мой голос настроился на более высокие регистры.

Женский голос.

– Доброе утро! Будьте добры, я могу поговорить с Жанной?

Женский голос. Я слышал его. Часто. Очень часто. Очень знакомый голос.

– Жан, это тебя. Супруга приоткрыла дверь ванной. Её лицо выглядело слегка озадаченным и даже тревожным.

Женский голос. Я слышал его. Часто. Очень часто. Очень знакомый голос.

Супруга стремительно вышла из ванной комнаты, и, избегая встретиться со мной взглядом, с сомнением взяла трубку.

– Алло!

Минута разговора прошла. Жанна внимательно слушала. Глубоко вздохнув и слегка поджав губы, бросив на меня немного, как мне показалось, колючий взгляд, сухо произнесла.

– Позвоните мне вечером, пожалуйста. Мне не совсем удобно сейчас. Я спешу.

Так началось то утро.

5

Мы вообще-то с Жанной познакомились случайно. Приятель уговорил меня пойти с ним в театр. Да, в театр. Случается такое. Давным-давно, ещё в эпоху стабильного апокалипсиса довелось мне устроиться на одну из местных радиостанций. Краснея и бледнея от одной мысли предлагать себя в качестве наёмного сотрудника, я, все-таки, уговорил себя прийти в их офис, где по пришествии был подвергнут скрупулезной аудио-визуальной проверке со стороны местных старослужащих, чей рабочий стаж исчислялся несколькими месяцами. На мои невнятные бормотания по сути вопроса о потенциальной работе в штате коллектива мне было дано понять, что мои возможные коллеги не очень стремятся видеть меня среди себя. Тем не менее, последнее слово оставалось за продюсером, произнесшим всего два слова.

– Ладно, пробуем.

В общем, принять меня приняли, но до сих пор у меня есть подозрение, что это выглядело как жест доброй воли и акт милосердия одновременно. Причём главным аргументом, как я думаю сейчас, склонившим чашу весов в мою пользу было наличие у меня пакетика с семечками, которые разошлись по карманам и рукам высокой аттестационной комиссии во время моего прослушивания, подчас принимавшего форму допроса.

Прошёл год моей работы на радио. Микрофон стал вторым я, диски и мини-диски подчас служили подушкой и подставкой под горячий кофе и быстрорастворимую еду, а кресло ди-джея – кроватью.

Работа во времена первого общенационального постдефолтья оплачивалась не слишком щедро. Заработанного едва хватало на мечту детей того времени – упаковку сока Юпи. Многие так и говорили.