Анна Бабяшкина - Прежде чем сдохнуть Страница 2

Полей и тополей рядом с пансионом не оказалось, зато из окна был виден щербатый асфальт, давно не стриженные акации и обложенная битым кирпичом клумба, на которой пробивалась какая-то нежная зелень с малиновыми прожилками. Издалека сладко тянуло хвоей и навозом. Как оказалось, в километре был коровник. Но зато в ста метрах от пансиона – озерцо с низкими заболоченными берегами и деревянным мостком.

Снисходить до общения с пансионерами мне не хотелось еще и потому, что пансион был из недорогих и я не могла рассчитывать встретить здесь людей своего круга. Я же привыкла вращаться среди людей идейных, креативных, творческих и безбашенных – все-таки бывший журналист центральной прессы. В такую пердь и за такие деньги, как я предполагала, ссылаются неудачники, которые мало зарабатывали всю жизнь и даже не смогли дать своим детям высшее образование. Себя я считала нелепым исключением – негосударственный пенсионный фонд, в который переводилась страховая часть моей пенсии, к несчастью, лопнул. Страховая (большая) часть пенсии, которая перечислялась туда чуть ли не всю мою жизнь, благополучно пропала (хотя сын считает, что еще не все потеряно, и продолжает с кем-то там судиться за мои деньги), и в результате я сейчас получаю такое же денежное пособие, как если бы никогда не работала. Собственно, эта неприятность и стала одной из причин, по которой сын и настоял на моем пребывании в пансионе «Курганы» и сдаче в аренду моей квартиры.(Конечно, главной причиной была забота о моем здоровье.)

Впрочем, как выяснилось позже, я совершенно напрасно опасалась, что я одна такая умная среди бедных. Оказалось, что полпансиона забито людьми, про которых я или читала, или слышала от знакомых, то есть людьми моего круга, которые точно так же не рассчитывали, что доживут до старости, и безоглядно транжирили бабло в молодости, надеясь, что если они и дотянут до шестидесяти, то дензнаки в этом возрасте будут браться откуда-то сами собой. То есть они тоже ничего не скопили на старость. Выяснила я это уже через пару дней жизни в казенном доме, и это реабилитировало мою самооценку.

К ужину (19:00 по расписанию) я вышла холодна и бесстрастна. Я надеялась, что всем также насрать на меня, как мне на всех. Навстречу мне девица в бесстыжем белом халатике прокатила тележку с тарелками. «Я бы тоже хотела получать ужин в номер», – остановила я ее. «Но вы же пока ходите?!» – смерила она меня взглядом. Не стала отвечать на это хамство. «Пока» – так «пока», в столовую – так в столовую.

Я напрасно надеялась, что всем на меня насрать. Какая-то женщина, очевидно из местного начальства, решила меня представить публике. Прямо как новую ученицу классу. Она быстро высмотрела в зале мое (незнакомое ей) лицо, довольно чувствительно схватила за руку и закричала в зал: «Господа! Обратите внимание! У нас новое поступление – Софья Аркадьевна Булгакова, 1979 года рождения, известный журналист, которая, как сказал нам ее сын, мечтает написать роман!» По залу пронесся смешок, который я отнесла на счет манеры говорить этой шумной девки. Я всегда знала, что у нынешней молодежи нет чувства языка, но что у нее нет и чувства такта – впервые так сильно бросилось мне в глаза.

– Может, ты еще и мою медицинскую карту зачитаешь? – тихо, но вполне злобно прошипела я.

– Вы, кстати, еще не сдали вашу медицинскую карту в нашу медсанчасть! – ответила работница пансиона. – Ну, ничего, сдадите завтра. Берите же ваш ужин, пойдемте, я волью вас в коллектив.

Жрать в компании этой девицы мне совершенно не хотелось, но я зачем-то потащилась за нею со своим подносом.

– Сейчас я подсажу вас к нашей знаменитой Алле Максимовой! – прочавкала девка, уже успевшая что-то засунуть в рот. – Она у нас в пансионе первая писательница.

Первая писательница, изогнувшись над тарелкой, как коктейльная соломина, меж тем перебирала три стручка спаржи и таращилась на меня отнюдь не дружелюбно.

– Такты, Сонечка, тоже пишешь? – сверкая фарфоровыми зубами, спросила она.

На эту оскорбительную «Сонечку» надо было срочно ответить не меньшим оскорблением.

– Да, котик! – улыбнулась я в ответ так широко, чтобы все увидели, что у меня-то, в отличие от некоторых, пока вполне годно сохранились собственные зубы. Пусть и прокуренные до желтизны, но свои.

– Алла у нас – самый тиражный писатель в пансионе, – гордо сказала девка, функция которой в этом заведении по-прежнему оставалась мне неясной. – Ее рассказы чаще всего распечатывают другие члены комьюнити. Она так увлекательно пишет, что наши мужчины решили сделать ей личный сайт, чтобы и другие люди могли скачать ее романы! – продолжала услужливо обсирать Максимову девка. – И мы это очень поддерживаем. Если вы сможете писать так же интересно, то, наверное, они и вам сделают сайт.

Тут я не выдержала и сардонически расхохоталась.

– Вообще-то я профессиональный работник СМИ, – фыркнула я, все еще продолжая ржать. – И надеюсь, напишу что-то, представляющее большую литературную ценность, чем старческий лытдыбр, интересный лишь пансионерам.

По лицам сотрапезников я поняла, что сморозила что-то очень опасное.

Насколько опасное, я поняла лишь позже. Как выяснилось, я тут не одна такая, кто знает буквы и умеет писать. ВСЕ, практически все (!!!) жители пансиона мечтали написать Роман. И многие даже что-то там писали. В богадельне даже издавался собственный «Литературный альманах». Вот хрень! Я ожидала от этого богом забытого места всего чего угодно, но только не этого.

– Вот когда моя мама еще в этом пансионе работала, – трепала своим бескостным язычком девка-сотрудница, – все бабульки к старости тянулись к земле. Вы не представляете, что тут творилось! Каждая бабка – у другой уже и сил нет, чтобы ходить, – требовала себе личную грядку. И как заведенная копалась в ней. Прямо какой-то инстинкт, мания какая-то. Мне рассказывали, что раньше это у всех старушек такое хобби было. Говорят, даже когда картошку было дешевле купить в магазинах, бабки все равно ползли на эти грядки и втыкали в землю картофелины. И умирали на этих грядках. В мое детство туг все было чем-то засажено, и мама даже не знала, куда этот чертов урожай девать. А теперь вот все по-другому. Все пишут. Все пишут! Хотя чего же тут удивительного? Прежние старухи всю жизнь копались в земле, работали руками и под старость не могли остановиться, а нынешние ста…, то есть дамы элегантного возраста всю жизнь просидели в офисах, давя на клавиши. И тоже не могут остановиться. Прогресс! Но мы поощряем! Мы это с удовольствием поддерживаем. Потому что работа с информацией очень полезна для увядающего мозга…

На пассаже про увядающий мозг мое сознание отключилось…

Когда я проснулась с утра, никакой Роман писать уже не хотелось. Хотелось проявить хоть какое-то креативное разнообразие и умереть на грядке, как умирали наши предки, а не за ноутбуком, как тупые современные старушки. Об этом я и поспешила сообщить в своем «ЖЖ» и на Фейсбуке. После этого я удалила из компьютера все те гениальные идеи, которые складировала в нем всю жизнь в надежде, что когда-нибудь одна из них разовьется в шедевр, про который скажут: «Да за это Нобелевки мало, чтоб такое выдумать!»

Поскольку мои идеальные планы на трехмесячный писательский запой были грубо нарушены вмешательством безобразной действительности, теперь я совершенно не представляла, чем мне заниматься в этой глуши в оккупации страдающих словесным поносом идиотов. Я действительно не представляла, чем еще можно заниматься в этой жизни, кроме как сидеть перед волшебно мерцающим экраном и давить на клавиши. Черт! Почему же я оказалась такой банальностью? Я, всю жизнь считавшая себя страшно особенной личностью, которой обстоятельства не дают самореализоваться! А-а-а-а! «Софья, выпей йаду!» – кричала мне каждая увиденная буква.

Два дня я провела, как Сталин, узнавший о провале восстания (кажется, 1905 года). Он тогда тоже был в тюрьме. И узнав, что его (и не только его) революционное будущее накрылось медным тазом, он впал в жесточайшую депрессию: неделю он лежал на боку, уткнувшись носом в стену, и тихо плакал. Сталин не вставал. Он не мог есть, спать, он даже был не в состоянии помыться. Лежал, вонял и истекал слезами. Это был паралич воли и стремления к жизни. (Сей занимательный факт я почерпнула в книге Эдварда Радзинского.)

Так вот, два дня у меня был такой же паралич стремления к жизни. Я даже думала, что могу умереть от этого. То есть мне не хотелось жить. Мне не хотелось просыпаться, потому что просыпаться было незачем. И я мечтала тихо умереть во сне. (Втайне я обнаруживала в такой смерти дополнительный бонус: мой подлый сын тогда бы понял, на что обрек меня, ссылая сюда! Он убился бы лбом об стену, и ему всю жизнь было бы в чем каяться. По крайней мере, я тогда могла бы быть уверена, что так просто он меня после такой смерти не забудет и моя могилка долго будет ухоженной. Еще бы, сдал мать в дом престарелых, а она на третий день и окочурилась!)