Роман Днепровский - Малиновый пиджакъ. или Культурная контрреволюцiя Страница 2

Случилось это в декабре 1982 года. Андроповщина, мать её. Кто из соседей «стукнул» на маму, догадаться было нетрудно; потом мы с этой соседкой больше не здоровались.

Сейчас ведь, если кому рассказать, что в СССР для того, чтобы приобрести пишущую машинку, нужно было идти в милицию, в разрешительную систему, оформлять на неё специальное разрешение – не поверят же! А ведь потом ещё нужно было предъявлять это разрешение директору магазина, и он записывал все данные покупателя в особый регистрационный журнал. А потом ещё нужно было придти с машинкой в милицию, и там её ставили на учёт, переписывали её серийный заводской номер, заводили особую учётную папку, в которой в обязательном порядке лежал лист бумаги с отпечатками литер… Ведь не поверят же, скажи такое кому-нибудь сейчас! И непременно начнут спорить и доказывать, что ничего такого не было, что если и было, то гораздо раньше, при Сталине. Было, ребята, было – и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе, и при Андропове, и при Черненко – только при Горби закончилось. И не фальсифицируйте историю.

Мою самую-самую первую пишущую машинку я нашёл в том же 1982 году на свалке мебельной фабрики «Байкал». На эту свалку иркутские мебельщики выбрасывали обрезки древесины, опилки и прочие производственные отходы. Ну, а мы туда регулярно наведывались за разными дощечками-фанерками, чтобы было, из чего выпиливать лобзиком и на чём выжигать картинки выжигательным приборчиком. Впрочем, посещали эту свалку не только мы, мальчишки, но и взрослые дяденьки тоже: они приезжали сюда на своих машинах и загружали в багажники и в салон обрезки досок и брусков. Время от времени, их задерживала милиция, как я сейчас понимаю, за «разворовывание социалистической собственности», выброшенной на свалку. А как иначе-то? Впрочем, в посёлке Горьковском, что поблизости от этой свалки, кажется, все дачные домики из этих отходов и построены…

Ладно, я не о древесине, а о пишущей машинке. Как уж оказался на этой свалке совершенно антикварный «Ундервудъ», я не знаю, но нашёл я его именно там. Нашёл и решил тащить домой, чего бы мне это ни стоило. Машинка была тяжеленная – килограммов семь-восемь в ней уж точно было, если не больше. А мои друзья, с которыми я приехал расхищать социалистическое имущество, ржали надо мной. Ничего, хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! Нас заметил какой-то взрослый расхититель древесины, под завязку набивший салон своих «жигулей» бруском и обрезной доской. Видя, как я корячусь с «Ундервудом», дядька полюбопытствовал, нафига мне, извините, этот металлолом сдался?

– А Ромка у нас писателем решил заделаться! – ответили за меня мои друзья-приятели.

– Писателем? – переспросил дядька, – а далеко ли тебе ехать, писатель? Могу, если что, подвезти, но только тебя одного, с «Ундервудом», для остальных места в машине нет…

Он довёз меня до дома – добрая душа! – и даже занёс мою находку на наш третий этаж. Прощаясь, произнёс:

– Ну, удачи тебе, писатель! С такой-то машинкой она тебе особенно потребуется!

О том, чтобы починить «Ундервудъ», заставить его работать, не могло быть и речи: машинка была убита навсегда. Мало того, что у неё была безвозвратно утеряна каретка, так ещё и корзина представляла из себя единый, намертво сросшийся ком насквозь проржавевших литер. Зато, все кнопочки, хоть и бездействующие, сохранились полностью – и «ять» там была, и «фита», и «Ъ», и «i», и прочие буквицы.

Я очень надеялся починить эту писачую машинку, но – не судьба. На память о ней у меня остался передний щиток с корзины, на котором красуется надпись: «УНДЕРВУДЪ. Главный Представитель для всей Россiи Г. Герляхъ, Варшава, ул. Чистая 4. Отделенiя: С. Петербургъ, Караванная ул. 11, Москва, Б. Лубянка 14».

Эту писачую машинку я надеялся починить. Ну и что, что без валика? Починим! В те годы наши педагоги и наставники регулярно устраивали для нас такое массовое развлечение, как сбор металлолома. В грудах железа, принесённого учениками на задний двор школы, можно было обнаружить и покореженные, изуродованные пишущие машинки. Тут же во дворе, на табурете, сидел школьный трудовик, вооружённый молотком, отвёрткой и зубилом, и бойко убивал машинки, чтобы – не дай Бог! – ни одна из них не осталась в рабочем состоянии. Помню, на том месте, где он проводил свою экзекуцию, потом ещё долго валялись, словно мелкие косточки, рычажки с литерами. Эти-то литеры я и собрал в школьный портфель, надеясь вставить в свой «Ундервудъ».

Естественно, из этой затеи у меня ничего не получилось, и вскоре «Ундервудъ» был увезён на дачу, где занял своё место в импровизированном «музее забытых вещей», который мы с мамой устроили прямо на улице, возле глухой восточной стены веранды. Здесь мы поставили старенькую печку-«буржуйку», на стену присобачили деревянное колесо от телеги, рядом с которым разместились два железнодорожных керосиновых фонаря и коровье ботало; внизу, под этой инсталляцией, на чурбачках и на старой скамейке встали в ряд несколько чугунных утюгов, распаянный самовар, который я подобрал в лесу – и здесь же мы разместили мою писачую машинку. Со временем, к ней добавились ещё две – не настолько старинные, но не менее ржавые и фактурные.

Школьное детство навсегда оставалось позади, а вместе с ним уходили в прошлое советская власть и весь тогдашний маразм. Пишущие машинки появились в комиссионках и в пунктах проката. Туда-то я и отправился выбирать себе орудие производства. Комиссионки я отмёл сразу же: там на прилавке стояли такие рыдваны, что не имело никакого смысла даже и подходить к ним: старые конторские динозавры с разбитыми корзинами и повизгивающими каретками, они были хороши, разве что, для антуража, но никак не для работы.

На переулке со смешным названием «им. 8 марта» в маленькой конторе по прокату бытовой техники, разместившемся на первом этаже облезшей хрущёвки, я нашёл свою «Виталину», миниатюрную югославку в абрикосовом корпусе, с аккуратными беленькими клавишами и в таком же белом футлярчике. Боже, сколько же всякой ерунды было на ней отпечатано, сколько бумаги было изведено впустую! А, с другой стороны, именно на ней я набил самые лучшие свои тексты, которыми горжусь до сих пор. Сколько всего пережили мы вместе, знаем только я и Виталина! Теперь, после появления компьютера, она поселилась у меня на антресолях, но я планирую, после ремонта, выставить её на полку книжного стеллажа. Виталинка заслужила более почётного места, нежели тёмный угол в шкафу под потолком.

Я исправно платил за неё целых шесть лет – с восемьдесят девятого по девяносто пятый год, пока однажды мне не позвонили на работу из пункта проката, и не предложили зайти к ним. Я зашёл.

– Мы всё время смотрим Ваши передачи по телевизору, – сказала мне пожилая сотрудница пункта проката, – и не можем понять: почему Вы до сих пор платите нам за машинку, почему не купили себе новую в магазине?

Вопрос этот, конечно же, меня покоробил, но я ничего не стал говорить этой даме. В конце концов, люди задают бестактные вопросы вовсе не со зла. Им кажется вполне естественно, например, поинтересоваться, сколько ты получаешь денег, сколько тратишь на еду и прочую коммуналку, и куда деваешь остальные? Хамство, конечно же, но хамство не со злости, а от глупости. Как говорится, «ничего личного».

– Я ведь, почему спрашиваю, – продолжала эта сотрудница, – наш пункт проката закрывается. Так вот, мы хотели бы предложить Вам выкупить у нас машинку по остаточной стоимости. Вам это обойдётся в 456 рублей. Согласны?

Конечно же, я согласился. Я настолько привык к Виталине, что мне даже в голову не приходило, что у меня может быть другая машинка. Ее наличие я воспринимал уже, как данность, а необходимость каждый месяц платить за её прокат, как неизбежное зло. Тем более в день на пачку сигарет я тратил тогда ровно пятисотку…

Время от времени у нас с Виталиной случались поломки. Особенно часто отпаивались и слетали со своих рычажков литеры. Тогда я брал Виталину на руки, закрывал её в футлярчик, и нёс на лечение – мастерская по ремонту располагалась в двух шагах от нас, в старом деревянном доме, на улице Грязнова. Мастером, который каждый раз «вставлял зубки» моей Виталинке, был очень колоритный персонаж: старый, совершенно испитый еврей с каким-то огромным и совершенно бесформенным носом. Всё лицо Мастера было покрыто этой ужасной «сосудистой сеточкой» выступивших красных капилляров. Но дело своё Мастер знал, неспроста, наверное, лацкан его неизменного клетчатого пиджака украшал тяжёлый винтовой значок «Заслуженный изобретатель-рационализатор РСФСР».

– Опять растрахал свою девочку?! Опять всю её разворочал?! – весело орал он мне, едва я переступал порог мастерской, – ну, давай её сюда! Дядя Гриша посмотрит девочку, зашьёт её.