Андрей Григорьев - Я – патриот Страница 2

Послесловие

Тринадцать лет уже я не колюсьСоздал организацию «ДиМак»Сейчас, я трезво к радости стремлюсь,И помогаю, не вступить в тот мрак.

А где мне взять финансы на работу,Площадки строить, лекции вести,За свой талант, я благодарен Богу,За деньги я для Вас пишу стихи

Исповедь

Я уходил из жизни нашей бренной,Я смысл терял такого бытия,Меня коварные тянули мысли,И больше всех измучила игла.

Решил уйти без боли, без страданья,От передозировки умереть,Но Бог не внял такого ожиданья,Оставил муки на земле терпеть.

Очнулся, в вене шприц с подтёком крови,И голова немыслимо болит,О Боже, праведный, за что мне эти боли,За что же на меня ты так сердит.

Не в Рай же я хотел уйти из жизни,Свой путь по жизни я прошёл в грехах,Не верил я ни Господу, ни Кришне,Надеялся, что смерть придёт во снах.

Ты видел Господи мученье моих близких,Ты ведал состояние моёВсё, что я делал неподвластно мысли,Наркотики мне заменяли всё.

Не верил я, что жить смогу иначе,Что увернуться в силах от иглы,Но всё ж прозрел и выполнил задачу,И в правду превратил цветные сны.

Могу любить, грустить, могу смеяться,Заре весенней радуюсь душой,Я рад, что жив, пусть Господу воздастся,И на душе моей сейчас покой.

О тюрьме

Словарь тюремного жаргона

Локалка – (локальная зона) огороженная решётками пространство для прогулки.

ДПНКа – Дежурный по надзору, колонии.

Шконка – кровать, лежак

Робот – входная дверь в камеру с глазком и окошком для подачи пищи.

Решка – решётка

Запретка – Запрещённая для прохода зона вокруг колонии.

Централ – пересыльная тюрьма

Барак – спальное помещение

Жлоба – злость, ненависть

Баланы – брёвна.

Партак – наколка, татуировка

Шмон – обыск

Пятнашка – арест на пятнадцать суток в ШИЗО

ШИЗО – штрафной изолятор

Столыпин – зарешеченный вагон для перевозки заключённых

Этап – перевозка зека

Автозак – камера на автомобиле.

Бычить – работать

Первоходка – впервые, попавший в заключение

Звонок

Пробежал мой взгляд по зоне,По баракам, по плацу,Что ж, в неволе как в неволе,Ну а я домой иду.

Из локалки выйду тихо,Решка лязгнет за спиной,И в дежурку за билетом,Что заменит мне конвой.

Денег, горсть монет блестящих,Мне вручит ДПНКаИ пошёл куда подальше,Ну, мужик, иди пока.

Дальше выхода система,О которой срок мечтал,Переходы, решки, двери,Лязг и скрежет о металл.

Вот и всё, замок последний,Скрежетнул и замолчал,Я на воле, на свободе,Сколько лет я это ждал.

Мне жизнь осточертела…

Мне жизнь осточертела в этой хате,На волю мне так хочется взглянуть,Увидеть солнце красное в закате,Свободы, милой воздухом вздохнуть

Увидеть то, что видят люди с воли,Почувствовать, что чувствуют они,Ворваться в мир свободный от неволи,Забыть, что пленник ты сырой тюрьмы.

Пройтись неспешно по родным аллеям,Зайти в ближайший полуночный бар,Там выпить рюмку крепкого Мартини,Что б мир ещё теплей и краше стал.

На этой ноте кутаюсь в телагу,Мне холодно от взгляда моего,Решётки, шконки, робот со мной рядом,И только мысль летает далеко.

В зоне выходной

Сегодня в зоне выходной,Сегодня праздник Первомая,Все вольные ушли домой,Зарплату с шумом пропивая.

А нам субботник предстоит,Весна в колонии настала,Растаял снег, а вот под нимЛюбого мусора не мало.

Для зеков праздник не удел,И отдыхать нам только вредно,Вот так решают мусора,И улыбаются надменно…

Одинокий волк

На улице темно, мороз и стужа, холодный ветер в проводах звенит.Клочок земли, опутанный колючкой, вокруг тайга в потёмках этих спит.

Глухое место на краю Урала, лишенье, голод, холод, мусора,Худые зеки в стареньких телагах, здесь отбывают срок день ото дня.

В бараке темень, зеки спят в телагах, пар изо рта, в узорах всё окно,А на окне сидит угрюмый парень, карандашом карябает письмо.

Фонарь с запретки светит на окошко, через узор на тоненьком стекле,На подоконнике пацан свернулся кошкой, и пишет, пишет злость, храня в себе

Я вновь пишу тебе Мамуля, здравствуй, здесь в лагере, в тайге, среди болот,Для зека нет огромней того счастья, что б знать, что кто то, где то его ждёт.

Я счастлив тем, что ты жива, здорова, что ждёшь меня не глядя на года,Не слушая, что скажет участковый, о том, что на свободе все друзья.

О том, что я других прикрыл собою, признался в том, чего не совершал.Что стал для них я рыбкой золотою, когда один уехал на централ.

Признаться мам, быть может в чём-то прав он, но вспомни детства раннего шаги,Когда мне говорила ты о главном, – с предательством, изменой мы враги.

Полюбишь если, то люби до гроба, в кого поверишь, до конца и верь,И слушай голос сердца, голос Бога, ведь ты сынок живёшь среди людей.

Твои слова я помню как молитву, и вера в них свела меня в тюрьму,Кто знал, что совершаю я ошибку, не тем, поверив на свою беду.

А та кого любить на веки клялся, лежит сейчас в постели с мужиком,Который на суде тогда смеялся, на адвокатском кресле за столом.

Кому я верил, только ты осталась, кого любил, опять же только ты,Украли, растоптали люди жалость, и изорвали все мои мечты.

Не верю я ни Господу, ни людям, и не люблю из них уж ни кого,Я стал как волк, блуждающий по джунглям, и верящий в себя лишь самого.

Не надо мне ни стаи, ни волчицы, с кем мог бы разделить свою судьбу,Не буду я добычею делиться, а бабу на часок и так найду.

Таким вот стал я волко-человеком, для всех волком, лишь для тебя сынком,Я для тебя прожил на свете этом, но одинокий волк для всех кругом.

Письмо таким вот грустным оказалось, письмо, как одинокий волчий вой,Прости, родная, что всё так случилось, прости, что разлучили нас с тобой.

За окнами рассвет забрезжил алый, над проволкой колючею красно,А я пишу письмо любимой маме, последнее, прощальное письмо.«Прости за всё» – последней было строчкой, и парень на запретку побежал,Карабкался по проволке колючей, а часовой стрелял, стрелял, стрелял.

Упал на землю истекая кровью, оскалив зубы, словно волчью пасть,Конверт лишь прижимав к себе с любовью, расстаться с ним совсем не торопясь

Когда утихло эхо автомата, раздался одинокий волчий вой,Почувствовав коллегу и собрата, он душу парня звал в тайгу с собой

Побег

На вечерней проверке, перед строем зека,Под конвоем Ментов и в браслетах,Вышли спины, согнувшие два мужика,Босиком и в трусах лишь одетых.

Их тела в синяках от прутов и дубин,Спины вздулись рубцами от палок,От наручников руки давно затекли,Губы в кровь, вид их страшен и жалок.

Это братья Кривко получили письмо,От соседей из дома родного,Что их мать умерла, что разграбили всё,И сестрёнку готовят к дет. дому.

Порешили они, надо детке помочь,Что без них сможет малая кроха.Насушив сухарей, подлатав сапоги,Побежали, надеясь на Бога.

Эти парни бежали неделю назад,Им хотелось домой, на свободу,От ментовских оков, от козлиных бодяг,Унижения, вшей, – на свободу.

Сразу после отметки парняги пошли,По лесам, по болотам и топям,Что бы дальше от этой Ольховки уйти,По ни кем неизведанным тропам.

День и ночь шли они, огибая посты,Заметая следы и приметы,А тайга небывалой была красоты,Душу грели лесные рассветы.

Спать не спали почти, по дороге своей,Ели то, что с собой прихватили,Граммов двести жирка и мешок сухарей,Воду там же болотную пили.

Постоянно в пути, день и ночь на ногах,Час на отдых поближе к рассвету,Сон сморил пацанов не на час, не на два,Спали день, так как сил больше нету.

Всю неделю как стая голодных волков,По болотам гонялись за ними,Три бригады совсем озверевших Ментов,Всю неделю на них злость копили.

День был хмур, капал дождь, ветер жалобно выл,А ребята всё спали и спали,Им бы встать и идти, но у них нету сил,А менты только это и ждали.

Как младенцы, – бродяги на мокрой траве,Снятся матери, братья, подруги,Передёрнут затвор, автомат на груди,У мента, что велит поднять руки.

Как их били, везли, – это я умолчу,Я не знаю, ходили лишь слухи,В церкви я им обоим поставлю свечу,Что бы как то уменьшить их муки.

В назидание всем будет громкий процесс,Обещают добавить по много,А свобода так манит, что б вырваться в лес,Участь зека, ох как ты жестока.

«Не думал я, что в камере централа…»