Елена Королевская - Две капли голубой крови. Я ничего не должна тебе, мама Страница 2

– Да какие у меня дела, дела у вас, это ж вы занятые, а я-то чего? Гляди, вспомнила она про мать… дела… ты бы о здоровье сначала спросила… да ела я сегодня или нет? Уже одиннадцать!

И, распаляясь за пару минут, мама начинала сама себя оскорблять, говоря что-то вроде таких слов: «Да, мать же у вас идиотка, хуже матери в мире не найти, я – сволочь, а вы у меня святые…» и так далее, и тому подобное.

Поначалу мы терялись и делали попытки оправдаться:

– Мам, да я такого никогда не говорила, – старались донести до нее и я, и сестра.

Но она орала и не слушала нас.

– Не говорила, так подумала! Судят не по словам, а по делам, – обрезала наши попытки объясниться мама.

Если же мы и далее продолжали что-то возражать или объяснять, то мама переходила ко все более и более тяжким обвинениям, самое малое, в чем нас обвиняли, так это в неуважении к матери, в попытках ее воспитывать и поучать, в грубости и хамстве.

– Не смей мной командовать! – кричала мама. – Мной никто никогда не командовал, даже мать, которой у меня не было, а ты рот разиваешь! Знай край, да не падай! Не всегда говори, что знаешь, но всегда знай, что говоришь! Яйца курицу не учат! Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, – сыпала выражениями мама.

После этого мне или сестре задавался прямой вопрос:

– Кто здесь мать, я или ты?

Получив ответ, что, конечно же – она, мама резюмировала:

– Вот и закрой свой рот! (Или просто «заткнись»).

Мама – человек начитанный, любит вставлять в разговор цитаты, устоявшиеся выражения и в карман за словом не лезет. Во время, когда происходят описываемые события, мы все уже с полгода жили раздельно, мама словно не могла с этим смириться, а нам это позволяло более-менее дозировать общение, если оно преобретало негативный оттенок. В иной раз казалось, что чем спокойнее ты стараешься реагировать, тем это больше раздражает и выводит из себя нашу маму, в такие дни нас обвиняли в полном равнодушии, эмоциональной холодности и бедности, незрелости чувств и прочее. Поэтому бывало, что мы, не имея больше сил выяснять отношения, поступали по-другому, мы звонили ей, но молчали. Ведь главным для нас было понять то, что раз мама сняла трубку и бодро говорит «алло», то, значит, с ней все нормально. Все друзья-знакомые, знавшие нашу непростую ситуацию в семье, тоже рассказывали нам, где и при каких обстоятельствах они её видели. И так как гулять мама ходила строго два раза в день, то информации у нас было достаточно.

В тот раз причиной к началу конфликта послужил мой «неимеющий названия» поступок, а именно то, что я наняла дочери репетитора по английскому языку. Мама на это страшно обиделась. Она считала, что её знаний английского вполне достаточно для занятий с внучкой, а у меня на этот счет было другое мнение. Её знания самоучки и акцент, с которым она читала, не имея опыта разговорной речи, не казались мне достаточными для преподавательской деятельности. Возмущенная наймом учительницы мама требовала от моей дочери сказать «этой крахоборке», одно из названий мамой репетитора, чтобы та не приходила, если «внучка, конечно, любит бабушку». Внучка, не осмеливаясь возражать бабушке, со слезами жаловалась мне, я разговаривала об этом с мамой, мы ссорились, и ситуация заходила в тупик.

– Твоя мать – упёртая овца, – говорила она моей дочке, – а ты идешь у нее на поводу. Ты-то хоть будь умней! – взывала она к её детской совести.

Сейчас я бы сформулировала принцип маминой любви так: «Мама любит меня только тогда, когда я ей полностью подчиняюсь и безоговорочно соглашаюсь с ее мнением».

При этом никто и никак не ограничивал бабушку во встречах и занятиях с внучкой, я ключи от своей квартиры у мамы не забирала и запретов не устанавливала. Конечно, я просила маму не обзывать меня при ребёнке и пыталась объяснять ей свою позицию. Оправдывала свое решение я ещё и тем, что занятия с внучкой мама проводила нерегулярно, а уж если я, не дай бог, была с ней в ссоре, она вообще не считала нужным не то, что приходить к внучке, а даже позвонить ей, а в этот раз и узнавать отказалась. В то время я не могла сказать маме прямо об этих своих мыслях о нерегулярности и ненадежности её занятий. Про уровень знаний я мягко высказывалась, а вот про перерывы в общении у меня язык не поворачивался сказать, если честно, то я боялась неадекватной реакции. Оценки у ребенка «хромали», и я все же пригласила профессионала. В итоге выяснения отношений мама устроила грандиозную истерику и сказала, что у нее нет дочери, то есть меня. Вот из-за этой ссоры теперь только сестра могла периодически заходить к маме домой, а мне Ира «докладывала обстановку». Сестра от нас обеих приносила маме то продукты, то оставляла немного денег, ту посильную помощь, которую мы могли оказать. И хотя на тот момент нашей маме еще не исполнилось и пятидесяти лет и она не страдала никакими хроническими заболеваниями, мы уже не первый год как помогали ей. Я же в то время растила дочь одна и без алиментов, у сестры тоже был маленький ребенок, и у нас обеих было по «букету» хронических болезней. Мама принимала от нас все как должное, слов благодарности мы не слышали, да и не ждали, честно говоря. Мы были счастливы уже тем, если день проходил без скандала и обвинений в наш адрес.

Вот поэтому и в тот чудесный день сестра, не дозвонившись до мамы, откровенно боялась идти к ней одна, так как не хотела скандала, и позвонила мне. Раз в ссоре с мамой именно я, то, как справедливо решила сестра, и принять основной удар надлежало тоже исключительно мне, да и старшая сестра тоже я. Но у меня ключей от маминой квартиры не было, а заходить одна я, вроде, как не имею права. И, поддерживая друг друга, мы и сговорились прийти вместе, так сказать, разделить бремя.

В час мы встретились перед маминым подъездом, как всегда расцеловались и пошли внутрь. Квартира была на седьмом этаже. Поднявшись на старом дребезжащем лифте мы подошли к двери квартиры. Вдохнули, выдохнули, собрались с силами, и сестра позвонила. Ничего. Сестра позвонила еще несколько раз. На всякий случай мы еще подождали, но ответом нам была полная тишина. Тогда сестра достала свои ключи, и мы вошли.

– Мааам, ты дома? Мааам! Ау! – звали мы, оглядывая ее две комнаты в некотором волнении.

В квартире никого не было. Мы вошли на нашу шестиметровую кухоньку, и тут на холодильнике я увидела книгу, сейчас не помню автора, но точно помню, что книга была о еврейском всемирном заговоре. В восприятии нашей мамы во всех бедах мира (войнах, революциях…) почему-то виноваты именно евреи и жидомасоны. Она всем и всегда рассказывала об этом с упоением, блестя глазами, приводя выдержки из книг, сомнения и выводы авторов, с фамилиями и датами. И если она начинала свой рассказ, то уже через несколько минут вокруг «обрабатываемого» лежали стопки различных книг по этой тематике. В книгах были закладки с записями маминых мыслей и выводов на них, и все книги были исписаны мелким почерком мамиными заметками и ссылками. То есть для нашей мамы не было хуже и страшнее народа, чем евреи. Поэтому в самом факте нахождения такой книги у нее дома для нас не было ничего удивительного. Но то, что книга без дополнительной обертки лежала на кухне, где, не дай бог, её возьмут жирными руками или положат на немытый стол, сразу привлекло мое внимание. Мама пыталась и нас вовлечь в процесс осознания еврейского всемирного заговора, но мы не сдавались. Хотя я и осилила пару книг еще лет в шестнадцать, но только для того, чтобы она от меня отстала.

– Странно, – сказала я.

– Чего странного-то? – переспросила сестра.

– Да мама так дорожит своими книгами, что никогда их не оставляет не на месте, – я беру книгу в руки.

Вижу лежащее в книге письмо. Конверт не запечатан. Письмо адресовано нам. На конверте написанная мамой и подобранная специально к этому случаю цитата из Библии, видимо, через нее нам сообщалось что-то особенно важное, но мы так и не поняли, что именно, и под цитатой указано, что мама отбыла на пять дней в Египет. Наши лица вытянулись.

– Уехала в Египет? Молча?.. Вот идиотка! – взорвалась сестра. – А мы должны тут черт чего думать! Денег у нее, значит, нет, а на Египет деньги есть, – продолжила она свою гневную тираду.

Дело в том, что мама работала непостоянно, вступая в конфликты на каждом рабочем месте, и мы с сестрой, как я уже писала выше, чем могли поддерживали ее.

Я поддакивала словам сестры и раскрывала конверт. Ничего особого не ожидая, кроме как очередной «лекции», что мы ее обидели так-то и так-то, мы начали читать. Но письмо было совсем о другом. Оно было написано тем же, что и пометки в книге, мелким маминым почерком на двух тетрадных листах с обеих сторон. И в нем мы с сестрой назывались, самое скромное, еврейскими «ублюдками», и приводилось что-то вроде генеалогического исследования порочности рода нашего отца до прадедушек. В обоснование же сделанных ею выводов приводились ссылки и цитаты из источников разной исторической и научной ценности. Письмо походило на выдержку из научного труда, целью которого было доказать, что все наши с сестрой родственники по женской линии отца были евреями, а если это так, то мама делала свой вывод автоматически, ПОРОЧНЫМИ людьми. Каждому члену семьи отца приписывался свой особенный грех. Там были воры, извращенцы, наркоманы, алкоголики и прочая нечисть. Мы с сестрой отмечались особо, так как мы – полукровки (еврейки по отцу – по мнению мамы), и, следовательно, особо гадкие и убогие, со своей гнилой «голубой» кровью, которая еще в полной мере себя непременно покажет.