Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том шестой. Для радости нужны двое Страница 2

– Фотки людям покажи, – попросил Адама Грищук, – покажи фотки!

– Саша, фотографии у тебя? – спросил Адам.

– Нет, у тебя в полевой сумке, – ответила Саша, – в дареной. – И она благодарно улыбнулась Константину Константиновичу.

– Да-да, вот они, – расстегнув кожаную полевую сумку, сказал Адам, достал пачку фотографий и пустил их по кругу.

– Ты глянь, как тучи растаскивает, – задрав голову к небу, сказал Грищук, – нехорошо! – И побежал к передней по ходу будущего движения автомашине. И всем было слышно, как он кричит, перекрывая шум двигателей, чтобы водители подавали вперед.

Он кричал:

– Рассредоточиться! Интервал пятьдесят метров. Рассредоточиться!

Стоявшие близко друг к другу машины тронулись с места, поползли, растягиваясь по дороге.

– Какая разница – рассредоточиться, не рассредоточиться! – задиристо бросил младший из хирургов, рыженький тезка Саши, который был всегда не согласен с каждым предыдущим оратором.

– Не скажи, Александр, – не поддержал его хирург Илья, отличавшийся рассудительностью. – Правильно делает, наш Грищук порядок знает! А получились вы оба отлично, – добавил он, обращаясь к Адаму и Саше – стопка фотографий наконец дошла и до него, стоявшего последним в круге. – Как живые! Здорово!

– А небо почти голубое, и как быстро тучи расходятся, хорошо! – сказал кто-то за спиной Саши.

– Ничего хорошего! Чистое небо – жди бомбежки, – опять нашел причину возразить рыженький Александр.

– А ты не каркай! – осадил его Адам. – Я пойду гуталин возьму, почищу сапоги на дорожку! – сказал он Саше.

– Ну у тебя прямо пунктик! – засмеялась Саша. – Иди, начищай!

– И пойду!

– Товарищ главный хирург, возьмите, – протянул Адаму стопку фотографий Илья.

– И пойду! – не отрывая от Саши сияющих эмалево-синих глаз, повторил со смехом Адам и, не глядя, взял протянутые ему фотографии из рук Ильи.

– Иди, иди! – напутствовала его Сашенька и даже подмигнула на прощание. – Иди! – И повернулась в ту сторону, откуда бежал с заполошным криком Грищук…

А если бы Сашенька не повернулась вместе со всеми на крик Грищука, то она бы увидела, что ее Адам сначала двинулся к их грузовичку, а потом вдруг резко переменил направление и побежал к дальнему оврагу, заросшему кустами бузины и ежевики (куда, бывало, все бегали), побежал, еще не слыша ни Грищука, ни гула самолетов…

– Ло-жи-ись! – орал багровый от натуги Грищук. И в ту же секунду донесся до всех вой бомб…

Эта слепая бомбежка обрушилась, как стена, которую Саша видела во сне накануне. Конечно, все они распластались на земле… А бомбы сыпались одна за другой, и были среди них тяжелые, оставлявшие в земле огромные воронки… Конечно, на какое-то время все ослепли и оглохли… А когда воцарилась тишина, они услышали ее не сразу…

Автомашины остались целы, только на одной сорвало тент, зато потери среди людей госпиталь понес значительные. Были раненые, к счастью, легко, были контуженные. Погиб санитар Вася – маленький, хлипкий юноша, почти мальчишка, погибла сестра-хозяйка Клава, погибла зеленоглазая дородная медсестра Наташа, та самая, что с плачем убежала в перелесок, когда Грищук объявил о состоявшейся свадьбе Адама и Александры. Погиб Адам… хотя тела его и не нашли. На краю одной из воронок, наверное, самой глубокой, обнаружили его сапог, так и не начищенный. А что это сапог именно его, подтвердила Саша по буквам А. С. Д., недавно собственноручно написанным ею на холщовом ушке изнутри голенища. И еще нашлась одна верная примета: черные края воронки были облеплены в нескольких местах какими-то белыми квадратиками… Когда рыженький Александр полез в воронку и собрал квадратики, оказалось, что это фотографии, почему-то прилипшие тыльной стороной кверху, а изображением вниз. Видно, разлетелись… А там кто его знает? На войне во многих случаях никто не может ответить на вопрос – почему?

– Прямое попадание, – сказал кто-то за спиной Саши, и ему не возразили.

Все было безумно просто, тупо, бессмысленно…

Погибших похоронили в одной могиле, у кривой березки, возле песчаного карьера с озерцом, где еще совсем недавно купались Адам и Саша. В могилу бросили и горсть земли из воронки, которая осталась, видимо, на месте прямого попадания в Адама…

– Нет, все равно будем еще искать! – сказал Грищук после похорон и троекратного залпа над свежей могилою.

Искали до глубокой темноты, но никого и ничего не нашли.

– По машинам! – наконец скомандовал Грищук.

Александру, как куклу, подняли в фургон к медсестрам. Она крепко прижимала к себе хромовый сапог и за весь долгий ночной марш по ухабистым дорогам никому не сказала ни слова и не ответила ни на один вопрос. И на похоронах, и во время долгих поисков, и потом, в машине, она не кричала, не плакала, не билась в истерике. А фотографии, собранные в воронке, Грищук положил в полевую сумку, висевшую у нее через плечо. Сначала хотел было обтереть с них землю, а потом не стал, открыл сумку и сунул так, необтертые: земля-то на них непростая…

Горе настолько ошеломило Сашу, что последующие дни она жила неосознанно, двигалась механически, молча, и никто не знал, заговорит она или нет. Пока однажды ночью соседки не проснулись от глухих рыданий и иступленного хрипа:

– Нет! Нет! Нет!

Оказалось, что Саша плакала во сне, а когда ее разбудили, вытерла слезы и тихо сказала:

– Простите, девочки! «Простите» было первое ее слово в совершенно ином для нее мире – без Адама. С того дня Саша заговорила, но лишь односложно: «да», «нет», «не знаю», «возможно». Это последнее слово она употребляла наиболее часто, почти как ее мама слово «мабуть».

Во время операций Саша, как всегда, действовала четко и быстро, работала со всеми хирургами подряд, никому не отдавая предпочтения. Она была безучастна к сыплющимся со всех сторон добрым словам, а в свободное время смотрела в одну точку… И никто ничего не мог с этим поделать. Все понимали, что состояние ступора у Александры надолго, и никто не лез к ней с задушевными разговорами. О чем? О том, что жизнь продолжается? О том, что был Адам, а теперь его нет… Об этом много не поговоришь.

Наверное, Саша была на восьмой или на девятой неделе беременности, она этого точно не знала. Зато Грищук по косвенным признакам определил, что пора ей демобилизовываться на законных основаниях[2]. Почему он и вызвал Сашу к себе в штабную палатку, притом вызвал официально, через вестового. И принял ее вполне официально.

– Так, товарищ старшая операционная сестра, прошу подать мне рапорт об увольнении в запас в связи с тем, что ждете ребенка.

– Но… – хотела возразить Саша.

– Не нокай, не запрягла! У меня родная мать акушерка, я все ваши дела насквозь и навылет знаю!

– Но…

– Не нокай! Завтра мы тебя комиссуем. У меня все.

– Но…

– Через левое плечо кру-гом! Шагом марш!

Саша исполнила команду и вышла из палатки.

Она предполагала, что, наверное, придется ехать домой, но не отдавала себе отчета в том, что это может произойти вот так, немедленно… Она вышла из палатки с удовольствием: запах гуталина от свеженачищенных сапог Грищука и прогорклый дух недавно выкуренной им махорки вызывали у нее рвотные позывы. Из всех запахов эти два – гуталина и табачного дыма – были ей наиболее отвратительны.

Саша вышла от Грищука не то чтобы растерянная, а какая-то новая. Она сразу подумала о маме, о том, что, значит, они скоро встретятся, и ей живо припомнилась их комната с окном в потолке, толстые, выкрашенные голубой краской трубы парового отопления вдоль стены, набитый книгами ларь у дверей, а потом вдруг промелькнула мама, кроящая распашонку на их столе, сколоченном из грубых сосновых досок, оттертых мамою кирпичом до желтоватого соломенного лоска… Ей даже почудился сладкоголосый плач еще не родившегося ребенка. Сердце Саши дрогнуло, и впервые за последние дни она робко, едва заметно улыбнулась краешками губ своему туманному будущему…

Саша улыбнулась, а Грищук, думая о ней, прослезился, он был скорый на слезу. Потом вызвал новую сестру-хозяйку и распорядился приготовить в дорогу Саше сатину, бинтов, марли, спирта, лекарств, консервов.

– Побольше, но смотри, чтобы это было подъемно для женщины.

К вечеру он снова вызвал Сашу к себе.

– Написала?

Она отрицательно мотнула головой.

– Садись пиши. – И он уступил ей свой складной стул за низеньким складным столиком.

Саша написала рапорт, Грищук подписал его.

– Ну вот и все, Александра Александровна, – сказал он, не глядя ей в глаза. – С утра подготовим бумажки, и ночью полетишь в Москву. Я договорился с тем снабженцем, что возил твоей маме фотки, он обещал.

Саша ничего не ответила, хотя и подумала: «До завтра дожить надо».

– Все будет нормально, – уверил ее Грищук, – мы тебя не оставим, ты не думай.

Саша молчала.

– Вместо тебя кого назначить? Ты как советуешь?