Анатолий Росич - Вой Страница 2

Теневского пригласили в укромный «панамский» кабинет, Коренчук сказал всего несколько слов:

– Действуй, ищи, рой! Аккуратно, будь осторожен, могут быть подставы или еще хуже. «Щегол», ты знаешь, любит убирать не столько генералов, сколько подносчиков снарядов. Понял, да? И рой, рой вокруг себя, весь свой округ перерой и пол-Киева в придачу, это в твоих интересах. Нас кто-то крупно подставил, блять!

Вот такая ночь… «Это я-то подносчик снарядов?» – с запоздалым возмущением думал Теневский, уже в третий раз поднявшись с дивана в своем кабинете (к жене, как приехал, так и не ложился). Но тут же робкое возмущение вытеснил всесильный страх: «Да, Щегол с врагами не цацкается…» Василий Николаевич вышел на кухню, налил треть стакана коньячного «успокоительного», закурил.

«Что ему стоит меня убрать?.. Стереть в пыль… И что, кто-то заступится? Большой Крендель? Да таких, как я, у него десятки…» – безысходно резюмировал измаянный народный депутат, расхаживая с дымящей сигаретой по большой кухне новой, после евроремонта, пятикомнатной квартиры. Эту квартиру, требующую, правда, капитального и чуткого обновления, он купил четыре года назад, когда вышел на новую орбиту своей карьеры – стал депутатом Верховной Рады, тогда же завел новую семью, бросив старую и женившись на молодой, одной из двух своих любовниц, теперь дочке было три года. И все шло прекрасно – весной он снова выиграл выборы, а депутатский значок символизирует новые горизонты карьеры, неприкосновенность бизнеса, его расширение, если, конечно, правильно вести политику. А он – политик, а не просто бизнесмен. Он стал политиком, потому что все делал правильно – отсеивал вовремя ненужных друзей и обстоятельно выбирал нужных покровителей. И вот… От них-то, получается, и беда?..

Василий Николаевич почувствовал зябкую беззащитность – нечто подобное ощущает человеческое тело в ванне, из которой только что вытекла теплая вода.

Что делать? Кого искать? Кто мог подставить столь могущественную группировку во главе с самим Коренчуком? С чего начинать?.. Семью отправить куда-нибудь подальше, хоть в Одессу, к старому своему приятелю… А ведь вчера еще они с женой планировали, как проведут отпуск, куда поедут с ребенком в августе, после «Нижней Ореанды» – парламентского санатория… Пусть едут сейчас… Нет, не сейчас, конечно, не будить же ночью, испугаются… Утром спокойно соберутся и уедут. Улетят… Однако что же делать дальше?.. И Грохов, главный советчик, уехал – в Москву, что ли, опять? Далась ему эта Москва… И мобилку – не то что выключил, а отдал, сказал «не тревожить, отпуск есть отпуск»… А вот он бы помог. Подсказал бы…

«Черт!.. Да он же не знает ничего, кто я, с кем я! – Василия Николаевича уже пятый или шестой раз за эту ночь бросило в холодный пот. – Он не знает, почему я должен рыть (а что рыть? где рыть?), и почему может начаться война. И почему я рискую жизнью, почему должен быть осторожен… Сергею надо рассказать, но не все, а часть правды, легенду какую-то придумать, почему я в опасности. Да! Да?.. А его нет! Именно когда больше всего нужен…»

Уже скользкий, как черноморская медуза, июльский сизо-розовый рассвет влезал в квартиру сквозь узорные оконные решетки второго этажа, когда депутат Теневский погрузился в тяжелое забытье.

2

Сергей Грохов ехал на родину. За спиной, на соседнем сидении дребезжащего, поскрипывающего «Икаруса» кто-то лузгал тыквенные семечки, громко, словно стекла давил. И пять, и десять минут Грохов слушал бесцеремонный хруст в чьих-то зубах. Казалось, будто мерзкий рот прямо за затылком творил главные звуки мира, заглушая собою все остальное. «Да что же это такое? Какое право имеет эта свинья так агрессивно жрать? Почему другие должны слушать?..» – долбило в мозгу.

Однако он больше вслушивался в себя: что чувствует, чего хочется? А хотелось вскочить, заткнуть грязной оконной занавеской чавкающий рот, избить наверняка тупую рожу, швырнуть в конец салона, к гудящему мотору, невидимое, но, несомненно, жирное, так нагло насыщающееся растительными белками тело. И в этот момент начались новые испытания: лузганье семечек сменилось столь же нерворвущим шелестом полиэтиленового пакета. «Так. Что дальше? Спрячет в пакет шелуху и успокоится?» Нет! Он («Или она? Свинья или боров? Оно! Да! Животное!..») теперь принялся грызть яблоки. Уж эти звуки были абсолютно невыносимы. Грохов гневно вдохнул, собираясь повернуться, посмотреть на сидящего сзади так называемого человека, но… Всего лишь мысленно сказал себе: «Вот ты гневно вдохнул».

И улыбнулся, закончив просмотр затеянной игры, приближенной к реальности – вроде бы серьезной, и вместе с тем такой детской, примитивной игры нервов. Улыбнулся потому, что знал, кто теперь Сергей Грохов. Он уже не такой, каким был в течение долгого, очень долгого детства, которое растянулось на добрых три с половиной десятилетия.

Одинаковая улыбка, всепрощающая и всепонимающая, как подумалось, уже второй раз в автобусе озарила его лицо, облагороженное глубинным внутренним спокойствием, пониманием самого себя. Грохов вспомнил, как поступил два часа назад, когда выехал из Киева утренним воскресным рейсом. Автобус был полупустой. Рядом с ним села женщина – примерно его возраста, хотя на вид много старше (в сравнении с ним), городская дама с белыми, ржаво проросшими у корней, крашеными волосами до плеч и обрывками кукольно-мертвых волос на плечах. Не пожалела она краски и для лица – тонких бровей, коротких ресниц, толстых трапециевидных губ.

Несколько минут Грохов пытался деликатно не отвечать на ее попытки завести беседу. Сначала спросил себя: «Вот скажи, Сережа, ты хочешь разговаривать с этой женщиной?» И, еще раз на нее взглянув, безоговорочно ответил: «Нет, не хочу. Игра не стоит свеч».

– Как уже все надоело – инфляция, опять билеты подорожали, когда это кончится?.. – как бы отвлеченно промолвила попутчица, глядя в его сторону, вроде бы в окно.

В ответ он вдруг искривил рот, весь напрягся, ухватился за живот, согнулся, повернул к ней страдальческое лицо. Десятки как бы прорезанных болью морщин, широко открытый зев, сощуренные глаза выражали страшные муки, будто электрический ток прошел по сидению и поразил его. Он медленно поднял туловище, откинулся назад, запрокинул голову.

– Что с вами? – отодвинувшись, с опаской спросила женщина, звучно глотнув слюну.

И когда она обернулась к салону, вроде бы готовясь позвать людей на помощь, нездоровый сосед резко уронил голову на ее плечо, придвинулся перекошенным ртом к ее уху и, дернувшись, точно в предсмертной судороге, из самых глубин живота гортанно изрыгнул: «Гиль-гиль-гель!..» Женщина отпрянула и если бы не подлокотник, выпала бы из кресла в проход салона. А он опять свернулся в комочек, держась за живот, и тут же неожиданно резво выпрямился. Распрямилось и лицо, даже вырисовалась легкая улыбка. Снова наклонился к ее уху и на удивление спокойным голосом объяснил:

– У меня приступы. Тошноты. Как бы я вас не испачкал. Лучше пересядьте. Идите вперед, там есть место. А здесь тошнит, понимаете?

Дама быстренько ретировалась. Через минуту Сергей, сам себе улыбаясь, устраивался поудобнее на двух сиденьях.

Путь предстоял не короткий. Раньше, в советские времена, чтобы доехать от столицы Украины до своего родного русского города, требовалось пять часов. Теперь, в начале нового тысячелетия, транспорт стал более скоростным, но тот же маршрут стал более длинным – появилась граница и всякие, связанные с ней, тормозящие гадости (бывший советский человек именно так воспринимал пограничные формальности).

Русский по крови и рождению Сергей Грохов считал себя киевлянином – если не коренным, то глубоко укоренившимся. В свое время, когда молодость потянула в столицу, он оказался, так получилось, не в Москве, а в Киеве. Его родной город находился ближе к «матери городов русских», чем к столице СССР. Была, правда, еще одна причина, по которой Москва его тогда не приняла…

Так долго ехать автобусом не было никакой материальной необходимости. Можно было взять «Волгу» с водителем, которые всегда в его распоряжении, и доехать гораздо быстрее. Можно было сесть в свою еще не очень старую «девятку», на которой ездил по доверенности. А можно было уже давно иметь свою машину, даже вполне приличную новую иномарку.

Грохов не покупал машину. По той же причине, что и квартиру. Не нужно быть привязанным к чему-либо, то ли к машине, то ли к квартире, то ли к человеку. Любая привязанность – несвобода, что не только нежелательно, а и губительно для его нынешней жизни (начать жить как все – никогда не поздно, а пока не хотелось). Квартиру в Киеве снимал. Точнее – две. Первая нужна исключительно для его жизни – адрес и номер телефона не знала ни одна мало-мальски знакомая душа. Вторая – «с дверью в смрадный мир», то есть для официальной работы, для друзей, для подруг. Впрочем, с некоторых пор «подруг» заменила одна. Он долго не мог понять, как так произошло, но в последнее время ему женщины были не нужны, кроме Оленьки. К другим не тянуло, но они были. Точнее, так: хоть они, другие, и были, но к ним не тянуло…