Сергей Черепанов - Воскресенье, понедельник, вторник… Страница 2

Придворные волны интриг накатывали – и докатывались до кухни и, – какой там затушить! – только разжигали вулканы коварства и мстительности. Какие планы, маневры, дезы и коалиции! Как горели щечки, ноздри раздувались, и груди вздымались от возмущения! Как хороша она была в гневе, безусловно, праведном. И Яша, забывая плести, смотрел на Сурочку влюбленными глазами.

Дядя Лёва

Изо всех дедушкиных друзей дядя Лёва любит меня больше всех. Потому что: «Этого ребенка нельзя не любить. Вы не поверите, я в жизни не встречал…» – заводит он свою восточную песню каждый раз, когда мы с бабушкой заходим в магазин.

– Спасибо, Лёва, – сдержанно, с чувством достоинства, отвечает Соня.

– Эти кудри, эти ресницы…

– Спасибо, Лёва.

– А этот носик! Вы посмотрите только на этот кончик! Вылитый Яков Исакович!

– Ой, Лёва, ну что вы, мальчик как мальчик, – отвечалось обычно.

– Я уже не говорю вам, с каким вкусом вы его одеваете…

– Это не мальчик, а марципан, зэфир, – вмешивается в разговор Аза, Лёвина сестра, продавщица, – зэфир в шоколаде. Честное слово, так бы и съела всего.

Губы ее при этом вытягиваются, глазки источают мед, и она нависает надо мной из-за прилавка всей массой, всей копной надушенных волос. – На конфетку! – говорило ее большое лицо, протягивая, однако, «Дюшес» или «Кис-кис», леденец или тянучку, которые я брал с неохотой.

И все же мне нравится, как меня принимают в «Пищевых концентратах». Если закрыть один глаз, то в зеркалах видно, какие действительно длинные у меня ресницы. Я решил сниматься на фото только с закрытыми глазами. Так лучше получаются мои ресницы. Один раз я успел прикрыть глаза и так получилось. Мне нравится эта фотография. Дядя Лёва фотографировал нас магазине. И нас с дедушкой всегда угощает. Тетя Аза тоже не такая уж липкая, как говорит бабушка. А какая огромная у нее голова!

План

Воскресный завтрак я даже описывать не хочу. Все знали – главное сегодня – обед. И к нему готовились загодя. Яша закупался на неделе. А женщины с утра уже копошились на кухне, и нам, уходящим, перепадал какой-нибудь вчерашний блинчик, или яйцо вкрутую, оказавшееся лишним для оливье, или что-то такое же неинтересное, типа ножки из супа, или бутерброда с наскоро поджаренной докторской, или хуже всего – манная каша, о чем вообще лучше не вспоминать. За завтраком и говорилось о том, что надо докупить к обеду, но ни в коем случае не перебить аппетит, не обожраться конфет у Лёвки, а выполнить все, что намечено.

– Постричься – раз, сандалики – два, сахар – три, посмотреть, есть ли рыба… – называл по пунктам Яша и Соня кивала: – Нет, к Лёве можете не заходить. И в «рыбный» – ни в коем случае – микропорка впитывает запах! Я потом не домоюсь! Ты слышишь?

И Яша кивал, соглашался.

Яша считал, что главный добытчик – он, а бабушке – следить за домом, добром и «кошечкой», т.е. за мной. Но, как говориться, человек предполагает, а у Сони – свое мнение, слава богу, своя голова на плечах, и когда речь заходит о детях, ничего не хочу сказать, дети как дети, всем бы таких детей, но и у них, – что они знают? – один ветер в голове, или о Яшиных врагах на работе – наивный, ты что, знаешь, кто тебе враг, а кто друг, а кто предатель, не говоря уже о внуке, таком больном ребенке, не приведи господи, у других и десятой доли того нет, что у него, и пусть им будет на их головы, а мы с тобой знаем ради кого мы живем.

И Яша снова кивал, соглашался.

Дядя Коля

У дяди Коли тоже большая семья. – Орава, – говорит бабушка. (Она тоже ходит к дяде Коле, только не в парикмахерскую, а домой.) – Банда! Шутка ли семь душ на иждивении – это ж какой-то цыганский табор – и собака, и белая мышь, а теперь еще и попугайчики – нет, это какой-то бродячий цирк, слушайте, и все на его шее сидят и погоняют! От мала до велика.

А я вижу: тянутся деточки к нему, раскрыв рты, словно птенчики из гнезда, вытягивая шеи

– Что я купила – сушки – он выдал им по одной, а остальное спрятал. И никто не просил еще. Ты слышишь, – даже самый маленький. Взяли и пошли. Спрашивается, надо было столько рожать? Хотели мальчика. И что в результате? Господи… Коля и сам не Аполлон. А тут выбежало такое лупатое, кривоногое, нос картошкой, лысое, – бабушка смотрит на меня с умилением, – схватило эту сушку… По-моему, она опять беременна, ты слышишь? Яша!

В ответ – веселое жужжание электробритвы…

У дяди Коли

Парикмахерская у нас через дорогу.

Раньше на кресло клали доску. А теперь я сам сажусь в кресло, и дядя Коля его поднимает, нажимая раз за разом на педаль. Идти к парикмахеру я давно не боюсь. А подстригаться не хочу из—за кудрей – они у меня вьются сами собой. Это красиво. Это всем нравится. И дедушка обещал не трогать, а только подровнять.

– Как обычно? – спрашивает дядя Коля. – Нивроко, отрастают.

– Нет, – говорит Яша – только подровнять.

– А пробор? Здесь? Тут? – мастер проводит расческой снизу вверх и разводит пробор в стороны. – Здесь?

Яша смотрит, потом достает свою расческу, – не ту капроновую, вечную, с гибкими усиками, как у улитки, в три ряда, – а короткую, красиво-прозрачную с неострыми зубцами и точно так же, как мастер, снизу вверх, и разводит пробор в стороны:

– Здесь!

И мастер кивает, принимаясь за дело.

Дядя Коля – мастер. Признанный, – как говорит дедушка, – лучший на всем Балтийском флоте. Крахмальный халат его без единой морщинки. Лицо и вся голова выбриты до синевы. А серебряная серьга в ухе? А мысок тельняшки? Ножницы его шелестят мягко, металлическая расческа не царапает, а наоборот, отделяет волоски друг от друга, точно ветерок, и все это вдвойне приятно и радостно, когда уже не боишься, ничего, даже бритвы, и все об этом знают.

Ножнички и расческа его летают и щебечут, машинка жужжит и, кажется, достаточно двух касаний, чтобы височки встали на место. Осталось чуть-чуть подровнять челку, пшикнуть шипром из пульверизатора и… И тут я замечаю, что меня не подравнивают, а стригут! И уже ничего не осталось завитого ни тут, ни там… Дедушка сидит далеко. Меня обмахивают мягенькой кисточкой и я понимаю, меня обманули, обещали – и обману… Жаловаться некому. Дядя Коля как фокусник встряхивает простынкой… Дедушка одобрительно кивает… А я не знаю, плакать мне или нет.

– Ну, вот, теперь на человека похож, – говорит Яша.

– Теперь видно, что папа – офицер, – говорит дядя Коля. – Теперь можно и на парад.

А я ничего не вижу. Сейчас они закапают. И будет стыдно-стыдно…

– В «Живую рыбу» Золотую Рыбку завезли, – говорит дядя Коля. – Зайдите обязательно.

– Зайдем, – говорит дедушка, – зайдем. И я вижу, как они улыбаются.

– Зарастайте! – говорит дядя Коля вместо «до свидания».

Чудо шоколадное

– На, высикай нос. – Яша протягивает носовой платок, чистый и выглаженный, сложенный многократно. И я беру, и делаю. Если я вдруг заупрямлюсь, мотая головой, Яша одним движением встряхнет, раскрывая его, уловит меня за нос, как маленького, заставит дуть сначала одной, потом другой и, проверив качество работы, скомкает и сунет в брюки. Но это стыдно, унизительно. И вообще не сделать того, что говорил Яша – мысли как-то не возникало, дело делалось само, хотя голоса Яша не повышал, конфетку не сулил.

Правда, насчет конфетки я знал, будет мне и конфетка, даже две – «Мишка» и «Белочка» – именно те, что любил и Яша – и знал, когда и где он их купит – на обратном пути в «Пищевых концентратах». Но связи между тем, как я буду себя вести на прогулке, и конфетами не было никакой, они покупались всегда, самые вкусные и дорогие. Уступавшие, может быть, только тому шоколадному дому с медведями, о котором я уже рассказывал, а мне рассказывала мама: о размерах, и о том, какой вкусный, и как все объелись, и Соня, и Яша, и опухли, особенно дети.

– Его привез директор кондитерской фабрики, – каждый раз отвечала мама. И я представлял, как он входит, с мешком, точно как Дедушка Мороз, и достает оттуда вот такую коробку шоколадного цвета и ставит на стол…

Нет, такой легендарный торт не мог быть обычным подарком, – это как медаль, как орден. Сам директор кондитерской фабрики!

– А еще привезет? – каждый раз хотелось спросить мне, но я знал – «утерянные ордена замене не подлежат». А скушанные – тем паче.

Из послесловия

О том, как было на самом деле, – об эвакуации, о подвигах и наградах, – я узнал совсем недавно, сводя воедино, сшивая, как лоскутки, документы и фотографии, мемуары, обнаруженные в интернете, и то отрывочное, что слышал от Сони, от мамы. И то, что, казалось, забыл, и вдруг вспомнил дядя Саша. А вот Яша об эвакуации не рассказывал. Не хотел, или я не просил…

«Антрацит. Саратов. Наконец, Чкалов. Я приехала в гипсе, со сломанной рукой, – вспоминала мама, – выскочила из вагона во время бомбежки. Рука под гипсом чесалась. Все говорили: хорошо, заживает. А в Саратове сняли – вши, сплошь. И срослось не так, пришлось ломать…»