Анжела Конн - Семь-Я. Роман Страница 2

Момент настал. Машина подъехала вечером, когда стемнело. Выгрузив мешки с мукой, отец впихнул притаившихся в амбаре жену и детей внутрь, незаметно от охранника, пока того, не ожидающего такой дерзости от истощённых голодом и сломленных духом людей, отвлекали разговорами впереди грузовика, вбросился в зад машины сам, белый как мучной куль, и она тронулась по сигналу, участвующих в побеге отца приятелей. Всё произошло так, как он планировал.

Дальше знакомый товарняк со свистящим ветром в щелях, сгрудившим семью кучкой; сводящая с ума голодом и страхом езда, но уже назад, и потому терпимая, в последнем усилии жизнь, и как мантра, в унисон со звуками об рельсы, дрожащее сладкое слово – домой, домой, домой, – и мысль, что не зря всё, что задуманное вот-вот сбудется.

Брезжит, ускользает, исчезает за хвостом вагонов в дорожном тумане призрачная надежда. Но почему-то веришь, надеешься… надеешься и веришь…

Дрожали от страха на каждом полустанке, забившись в угол, едва дыша… Только слышен глухой стук оцепеневших сердец и, кажется, – не им одним, но и рядом, как и они, дрожащим, съёжившимся, испуганным. И только пронзительный свисток с головы поезда открывал им дыхание и дарил чуточку зыбкого покоя до следующей станции.

Грязные, истощённые, несчастные и внезапно – до боли – неосознанно-счастливые, претерпев муки ада в воющих казахстанских степях под мощный гул диких табунов и плачущей домбры, им удалось чудом вырваться из них и приехать в Тифлис.

Только теперь та песня не их. И тот ад позади. Ад, через который пройти и остаться тем, кем природой быть предназначено, невозможно.

В свои неполные двадцать четыре они пережили то, что не каждому дано испытать за долгую жизнь.

***

Заканчивалась эпоха Берии в Грузии, и к этому времени столица обрёла лицо сталинского Тбилиси с главной площадью в центре города, с Домом Правительства, с Парком культуры и отдыха имени Сталина на горе Мтацминда (мта – гора, цминда – святая), со стадионом «Динамо» имени Берия и Сухим мостом через Мтквари (Кура).

Старое название Тифлис осталось в памяти людей и на страницах толстых исторических анналов. А теплота – в ярко-красочном стиле французского фовизма в картинах-этюдах Фогеля, отображающих самые типичные уголки старого города с тесно застроенными узкими улочками, с висящими резными балкончиками на домах и неповторимым колоритом облика грузинской столицы. Однако новая транслитерация не повлияла на дух города…

Он продолжал оставаться таким же притягательным, как раньше. С мощёными булыжником улицами, на которых пританцовывая, торговали всякой всячиной весёлые кинто в широченных шароварах c блюдом на голове – табахи; с лениво катящимися буржуазными фаэтонами, в которых осанисто полусидят-полулежат франтовато одетые дамы и господа; с арбами, груженными зеленью, продуктами и разной живностью да с запряжёнными в них верблюдами и волами, издающие специфические звуки, перекрываемые громкими голосами не менее забавных продавцов ады-будов (сейчас это поп-корн), мороженого, леденцовых «пэтушков»; и там, и тут под не сочетаемые звуки строгой барабанной дроби и вальяжной шарманки, приглашающими на представление уличными акробатами, балансирующих на канатах с шестом в руках.

Многонациональный и потому колоритный; одно-двухэтажный и потому удобный и весь как на ладони; пёстрый, разноцветный и потому неунывающий, пахнущий сочными фруктами, специями, блюдами кавказской кухни, – втягивал в свои объятья любого, кто однажды попадал на его кривые, бесконечно петляющие улочки, которые вели, запутывали, и, к радости исследователя-туриста, не выводили, одаривая счастьем пересечения времени и пространства, заражая вакханалией веселья и очаровывая пленительной атмосферой старого города.

И смехом, зычными гортанными голосами, добрыми взглядами, дружескими похлопываниями, готовностью помочь, подсказать, накормить и напоить.

В шумном, слегка высокомерном на беглый взгляд, и в то же время бесшабашном мире, легко затеряться.

Попав в старейший Авлабари, истосковавшаяся по красоте и уюту, но и не лишённая рациональности, душа моего отца сразу оценила все плюсы большого города по полному жизни району. Они ожили. Ни ему, ни его жене не хотелось возвращаться в разорённое большевиками армянское село, откуда их погнали в ссылку.

Через связи прошлых лет отец нашёл жильё в одном из бараков, строящихся на просторных окраинных территориях, заполучил одну комнатку и вселился с женой и двумя детьми в плесневелое, с мутным, разделённым на четыре квадратика оконцем помещение, постепенно обраставшее домашним скарбом.

В детстве родители учились в школе, но о какой дальнейшей учёбе могла идти речь в начале прошлого века в сельской местности… Несколько классов, едва научившись чтению и письму – и уже считались грамотными.

Однако живой ум отца, любознательность и интерес ко всему, что происходило вокруг в большом городе, впитывал с жадностью новый мир, который заменял ему «университеты», по выудившему из собственного опыта выражению пролетарского писателя Максима Горького, способствуя изучению жизни такой, какая она есть, формируя его личность как человека энергичного, и даже слегка авантюрного, не останавливающегося перед трудностями, бросающего вызов своей судьбе.

Его внешний вид вполне соответствовал духу времени. Худой, – в то время упитанные люди встречались крайне редко – высокий, скорее смуглый, чем светлый, с карими глазами улыбчиво-хитроватого взгляда на классически-правильном, овальной формы живом лице, от неунывающего внутреннего состояния с непоседливым характером, опиравшимся на здоровый дух и вытаскивающим его в дальнейшем из всевозможных передряг, он вызывал в окружающих интерес. С человеком открытым, хотя и повидавшем жизнь не в лучшем, а порой в самом что ни на есть трагическом её проявлении, сумевшим справиться с внутренним надломом благодаря врождённому жизнелюбию, ценящим шутку, нравилось общаться.

Одет просто, как и большинство в то время, опрятно – жена за этим ревностно следила. С утра она хлопотала по хозяйству в своём маленьком жилище, управляясь с двумя подрастающими сыновьями с разницей в возрасте в два года, и время от времени прислушивалась к просыпающимся толчкам новой жизни в ней. Мальчик или девочка? Разве могли тогда знать без тестов на беременность… До чуда-изобретения ждать почти сто лет. Но были, были приёмчики… Скоро, когда животик обретёт выпуклую овальную или круглую форму, местные кумушки со знанием дела пристально осматривая и ощупывая её, вынесут неоспоримый вердикт. Каждая свой.

А пока она возилась с чумазыми сорванцами, стирала и готовила, перебрасывалась новостями с соседками, такими же домашними хозяйками, как и она, и ждала мужа. И сама от сажи и огня, который приходилось раздувать в течение дня по нескольку раз, выглядела под стать Золушке. Еду готовила в котелке, подвешенном над огнём во дворе дома, так же грела воду для стирки и купания.

И только вечером, когда изнуряющая работа по дому валила с ног, она могла позволить себе роскошь умыться и предстать перед домочадцами, являя им нежно-белое, в чуть ли не вполовину, захваченное распахнутыми изумрудными глазами лицо, и усталостью подёрнутую улыбку в уголках рта.

Трудности, которые она испытывала сейчас, не сравнимы с адом казахстанской ссылки, грезившейся иногда в наводящих ужас снах, вылезающих из подкорки сознания мозаичными, отнюдь не разноцветными картинками.

Но ночи сменялись днями и, отогнав жуть тьмы, на свету, она только мечтала о том, когда муж принесёт в их дом обещанный примус, и ей не придётся больше наклоняться над огнём и палить волосы и брови. А он бы и рад принести вожделенный примус, да только не заработал пока на него…

Подчистив документы чужими опытными руками, знающими как это делать, работал в разных местах, на подхвате, кем и где придётся.

От природы сноровист, чёрной работы не гнушался и делал, что попадётся в руки. Это и помогло выжить и дожить до этого дня.

Если попадался молоток, он забивал гвозди с таким усердием, словно всю жизнь бил по железным шляпкам, если рубанок, то строгал им, придавая дереву гладкую поверхность, любовно проводя по ней ладонью, если малярная кисть, то окрашивал стены с таким вдохновением, словно втайне мечтал об искусстве. Впрочем, так оно и было. Он любил дело, к которому прикасался.

Приходил домой вечером. Дети, умаявшись за день, помытые и накормленные, спали по-детски неспокойным сном в своей кровати, лёжа валетом так, что ноги одного касались головы другого.

Он осторожно отодвигал их, долго всматривался в спящие лица, устало улыбаясь, и вытягивал руки над тазиком, поданным женой для помыва. Она молча лила воду на выставленные вперёд сильные мужские руки и посмеивалась, глядя на склонённую голову. Обдавая лицо водой, он фыркал, кряхтел и брызгал ею во все стороны.