Игорь Агафонов - Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ Страница 2

– Приболел чего-то. Грипп, должно.

– А-а. – И тон знакомый: опять, дескать, с похмелья. Она проходит, тюкая каблучками, цепко озирает всё вокруг быстрым взглядом, мельком смотрится в зеркало над умывальником, опять окидывает «берлогу», поверх моей головы, спрашивает: – Щипцы для завивки не видал?

Та-ак, – хочется мне съязвить, – опять в санаторий навострилась, но говорю – униженно, точно чувствуя вину за собой какую:

– Нет, не видал.

Вскидывает носик и сразу ясно: хочет обратить моё внимание, как похудела она на диете – второй подбородочек исчез; на каблучках повёртывается:

– Ладно, – и цокает в мансарду. И что это «ладно» означает, не понятно. Лишь тревогу прибавило к моему болезненному состоянию. Ну что ты будешь делать – и позавтракать спокойно не дадут. Теперь я наверняка чувствую, что у меня температура, голова потому что совершенно не соображает, и резкий упадок сил: я не знаю, что делать! – то ли подняться и пойти на поиск её электрощипцов, дабы она поскорее убралась, то ли продолжать лупить яйцо. Но тут заходит её шофёр Артём, высокий щуплый мужичок:

– Ой, здрасте, Павел Данилыч, – получается, он также не ожидал моего присутствия, но реакция у него хорошая. – У вас лопаты не найдётся? Застрял на развороте. Стал разворачиваться, а там сугроб!

– Бывает и похуже, – и, запахнув полы полушубка, я шатко иду в сарай за лопатой, опасаясь при этом почему-то, как бы, в самом деле, не признали меня нетрезвым. И Зинаида, как назло, выходит на крыльцо:

– Пойди помоги вытолкать машину-то, – говорит. – Я спешу.

Вздыхаю: не только машину пихать, мне через порог перебраться тяжело было. Сделал ей одолжение – мизинчик протянул в помощь, так она и руку целиком сразу отхватить не прочь… И вспомнилась, как два десятка лет назад, температуря, проснулся я ночью с нестерпимой жаждой, хотел пойти на кухню и не смог, тронул Зинаиду и попросил воды. Оторвав голову от подушки, она посмотрела на меня и раздражённо сказала: «Погаси свет», – и снова засвистала носом. А в последние годы мне стало казаться, что её вполне устроит сделаться молодой вдовой. И, в конце концов, я предпочёл покинуть её деловитое общество… Ай, и об этом думать давно надоело!

Растерянно гляжу в спину удаляющегося Артёма, бормочу:

– Температурю я, слышь, – и вновь виновато скашиваю глаза на Зинаиду, но уже и озлобляясь: да, ей-то машину выталкивать из снега ни в коем разе не личит: в моднячих сапожочках, пальтеце колокольчиком, будто с последнего подиума моды, собольей шапчонке… И слава те всевышнему, Фулюган вышагивает по тропке к моей хижине – в камуфляжном бушлате, галифе в сапогах (он всё мечтал, мечтал, и вот раздобыл), – что тебе краб движется – руками-ногами разгребает, будто в нём силища неимоверная.

– Эй, сосед! – зычно-весело. – Чего дым из трубы не вьётся? – Замечает тут мою королевну, сразу глаза вприщур: – О-о! Гости пожаловали!

Зинаида ноль внимания на него, отвернулась даже, каблучком скрипнув. Грубоватость тона её покоробила. И увидав это, вернее – почуяв, что королевна ему не по рангу, не той, скажем так, классовой прослойки, Фулюган поворачивается ко мне:

– А ты чего? Болеешь, говорят. Зачем? Не на-адо! Нам болеть нельзя! Медицина нынче здоровья дороже. – И вдруг напускается: – Я говорил тебе, нечего баню топить, говорил? Почему ты меня не послушал?!.

– Какая баня? – мямлю, оторопев и не сразу сообразив, что это игра. – Не до бани тут.

Вижу, как у Зинаиды напрягаются губы, и морщится носик, она, не в силах больше терпеть вульгарного отношения, делает шажок-другой в сторону нижней дороги, но я останавливаю её:

– Там он тем более не проедет.

– А где он? – встревает Фулюган. – Вы что ж, не знаете, по какой он дороге ехал? – и не получив ответа, всё той же крабьей решительной поступью направляется по тропе вверх по склону. – С-щас мы его пиханём! Собак своих – надо если – запрягу! Вылетит вертолётом! С-щас, ослободим!

– Помоги там, Виталь, – вслед ему просительно говорю и, не взглянув на Зинаиду, ухожу в дом, рывком запираю замок, чтоб слышно было ей. Странное дело, едва она появляется, меня начинает лихорадить. Хотя сейчас-то чего… грипп?

Растапливаю печь, а сам напряжённо вслушиваюсь, наконец, улавливаю звук удаляющегося мотора. Зачем, зачем приезжала? Щипцы – явный предлог. Поговорить хотела? Но скорее всего – совместить: и поговорить, и щипцы забрать. Рационалистка. Без плюсов и без минусов – констатация. От природы такая. Сперва всё разметит, размыслит, затем действует по составленному плану, полагая, что расчетов её и хитростей никто не раскусит. У неё всегда было так: всё, что в её головке не укладывается – либо глупость, либо ненормальность, обернуть же это на себя даже мысль не придёт. Впрочем, не хочу об этом думать. Полторы тысячи и ещё пятьдесят пять раз передумано. Хватит бы уже, хватит. Это ей нравится выяснять отношения, а не мне. Я-то тут при чём? Не хо-чу. Иначе зачем я здесь?

Высыпаю запасы лекарств из коробочки на стол, но ничего подходящего не находится. Сгребаю всё обратно. Ложусь на продавленный диван, укрываюсь старым пальто и начинаю соображать, как отвязаться от мыслей – теперь о Зинаиде. Благо ещё, Фулюган подвернулся. Ну о чём бы я с ней беседовал, с этой педанткой?..

Да, Фулюган. По фамилии-то он Пилюган. И поначалу его в хулиганы окрестили, затем как-то само собой Пэ на эФ поменялась. И нейтрально, и понятно для посвящённых, что сие означает. Четвёртый год, уйдя от жены, Фулюган зимует здесь в своей теплушке, держит кролей, кур, достраивает дом из кирпича. «Я бич номер два. Первый – это Однорукий, а я второй. А вот ты, Паша, будешь третьим. Лады?» Я соглашаюсь. Третьим так третьим. Бог любит троицу.

Зимой Фулюган работает истопником в котельной заготовительной хлебопродукты. Оттуда, кстати, обеспечивает кормом свою живность. «Я, да будет тебе известно, если не уворую хоть один день чего-нито – спать не буду! Не могу! Исключено. Такая у меня натура. Понял?» И тут же предлагает: «Тебе масло подсолнечное не нужно?» Десять литров за столько-то. Я отказываюсь – он настаивает: «Дурень! Скоро карточки введут, попомни моё слово».

Да, но это зимой. Летом котельная на отдыхе и Фулюган промышляет шабашкой – то дом пластиком кому-то оббивает, то бассейн помогает при баньке наладить, то колодец… Короче, не тужит. И всё же некоторая истеричность по поводу возможных будущих невзгод время от времени его одолевает. И когда мы с ним выпиваем, не прочь и всплакнуть: «Э-эх, ничего-то раньше не боялся, а теперь… остарел, что ли? Или бедлам этот на нервы действует? Э-эх, растрёпанная Россия, и кто ж тебя предал! Кабы знать!» – «Ну и чтоб ты сделал?» – подзуживаю. Он смотрит строго, пытается освоить скрытую издёвку. Шмыгает носом, трёт глаза. Девчушке обычно говорят: ну поплачь-поплачь – легче будет. А мальчишке? Ну-ну, ты ж мужик! И вот он всю-то жизнь затем сдерживает себя, давит слёзы в горле, даже если невмочь, и лишь в поддатом облике размажет по роже мокроту – из глаз да из носа. Таков и Фулюган. Поплачет, поскулит, затем внезапно блеснёт плутоватым глазом: «И-эх! – рявкнет. – А-а! – расправит плечи, руками попружинит, словно чугунную крышку от канализационного люка над головой свинчивает. – Н-не пропадём! И-и тебя в обиду не дадим!» Роду он лихого, казачьего, с Дону вольного, реки могучей. Семь не то одиннадцать братьев у него, забыл. Есть и сестра, старшая, которую они все слушаются даже в пьяном виде…

Отец его овец пас, а десятилетний Виталя чабану помогал. Был у них пёс Бунёк, гроза волков, готовый за хозяев жизнь положить. «Как-то иду, а навстречу мне бодливый бычара бошку свою наклонил, его в селе все острегались. Дурной, в общем. И он мне на пути. Я туда, я сюда – он за мною. А глаз кровавый, фашистский. Я как закричу: Бунёк! Бунёк! Помоги! Как выскочит, как выпрыгнет откуда ни возьмись и на быка этого с ходу-с маху, за холку его и в канаву! Загрыз насмерть! Вот такой у меня охранник был. Собак у нас много было, ещё четырнадцать. Они отару в кольцо берут, и никакие волки не подходи за версту даже. А Бунёк у них за главного, пробежится по кругу, посты проверит и обратно ко мне. А как-то цыгане мимо… мимо – не мимо, а на барашков наших глазок свой масляный нацелили. И значит, барон ихний во-от с таким волкодавом отцу навстречу – и не спроста ведь – однажды и попался, хвост у волкодава кверху поленом, сам на месте не стоит, вьётся вокруг, энергию девать некуда. А Бунёк наш с виду не очень и взрачен, хвост тем более прижмёт – не знаю отчего, но привычка такая скромная. Барон и насмехается. Что ж это у тебя за псина – сор подметает, – знать трусовата. „А попробуем давай, – батя мой спокойно отвечает, – только уговор: ежелив мой победит – снимаете табор и дуете отсюда вёрст за триста. А твой победит – берёшь овец, сколько душа пожелает. Лады?“ – „Лады!“ Ну, такое дело. Ихний волкодав в бой рвётся, а наш Бунёк у ноги хозяина тихо сопит. Развели мы их на расстояние и одновременно пустили. И началась буря в пустыне. Как давеча Америка в Ираке напылила. Сперва за этой бурей и рассмотреть-то ничего было нельзя, а потом визг начался: глядь – волкодав дёру дать пытается, а Бунёк его прихватил и не отпускает. Кое-как мы растащили их. Ухватил барон свою собачку за ошейник и – к табору своему. Больше мы их и не видали. Знать, не за триста вёрст, за все пятьсот умотали».