Станислав Хабаров - Защита Страница 2

– Предадимся играм! – орал Кирилл. – Только без стука. А в обед пиво. Первая кружка до желудка, думаю, и не дойдёт – превратится по пути в пар. Первая кружка – что первая любовь. Как вы насчёт любви, мадам?

– Не терплю пива, – сказала Люба, поглаживая кончиками пальцев лицо. Глаза она подвела, и губы тоже были синими. Наверное, слюнявила карандаш. – Что вы находите в пиве? – морщилась Люба. – Жидкое мыло. Пена одна.

«Пусто пока, – подумал Мокашов, – хотя это ненадолго. Кафедра соберётся к десяти. За окном кафедры и днём некая лунность, но сегодня сумрак и пустота рождали чувство тревоги. Тревога отзывалась во всём. Точно там – между сердцем и диафрагмой – зацепили крючком и начали тянуть. Но это эмоции, а по делу – нужно дождаться шефа и объясниться. Дождаться обязательно!»

– Зачем ты мажешься? – спрашивал Кирилл.

– Не твое дело. Терпеть не могу, когда мужчины вмешиваются.

– На месте твоего мужа… – настаивал Кирилл.

– Он тоже любит совать нос не в своё дело.

– Ты бы не мазалась.

– Не твоё дело. Я и так почти не мажусь. Посмотрел бы на других!

– Ты хороша и так.

– Ну, конечно.

«Может, плюнуть? – подумал Мокашов. – Плюнуть на всё и уйти, как уходишь от неудобного локтя в метро. Вычеркнуть неудобное: Теплицкого, Дарью Семёновну, вчерашнее… И жизнь будет состоять из текста и пауз».

– Ты что бормочешь? – спросил Кирилл. – Уселся в углу и бормочет себе под нос.

«Плюнуть, уйти и начать всё сначала. Заманчиво начинать! Прекрасно жить дважды. Сначала начерно, затем набело. По новой заняться, например, пилотируемым Марсом, а здешнее бросить коту под хвост. Такая выпала ему жизнь: бросать, когда получается, и начинать сызнова».

– Ты что бормочешь?

– Жить нужно так, – сказал Мокашов, – точно остался один год.

– И…

– Умнеть понемножку.

– Пока поумнеем, эра пройдет.

– Какая эра?

– Наша эра, собственная, и придут другие шустрые мальчики и то же самое скажут нам. Пока будем умнеть, – повторил Мокашов, – сами Дим Димычами станем.

– А что? И Дим Димыч когда-то был орлом. Кандидатская его была актуальна, и с искрой божьей.

– И где она?

– Что?

– Искра.

– Блеснула и пропала.

– Хорошо, а пока предадимся игре.

Они расставили фигуры и отключились от мира, время от времени бормоча под нос какие-то, только им понятные слова. Телефон зазвонил резко и неожиданно.

– Любочка, если меня, – попросил Мокашов, – то меня нет.

– Да? – сказала Люба. – Кого? Мокашова? Его нет. Нет, он здесь, но вышел. Куда? За дверь, разумеется.

– Любчик, кончай, – сказал Кирилл.

– Давай сюда, – потянулся Мокашов. – Не можешь без фокусов.

– Мокашов, оказывается, нашёлся, – объявила Люба, – и рвёт трубку из рук.

– Алло, – произнес Мокашов.

– Здорово, старик, – поприветствовала трубка. Голос был незнакомым. – Ночевать нужно дома.

Нашли время разыгрывать.

– Куда звоните? – строго спросил Мокашов.

– Алло, – весело отозвалась трубка, – Борис Крокодилыч?

– Алло, кто это?

– Я просто не могу, – пожаловался кому-то голос в трубке. – Совершенный склеротик!

– Алло! Алло? Славка? Громче давай.

– Улетаем, старик. Так и не увиделись.

– Где вы, черти?

– Улетаем, напишем…

– Слав, Славка!

А в трубке с механическим постоянством гукали гудки. В десятом часу позвонила Инга:

– Ты соображать в состоянии?

– А что есть основания разговаривать в таком тоне?

– Есть. Но это особый разговор. Вчера были ребята. Ждали тебя. Оставили записку. Она на столе. Ты её, конечно, не видел. Приходи пораньше.

– Сейчас я встану и объявлю: бросайте работу, у моей жены сплин!

– Когда тебе нужно, ты приходишь.

– Знаешь, это разговор в пользу бедных. Давай лучше закончим его. И вообще…

Но она уже положила трубку. После звонка появился Семёнов.

– Семёнов пришел! – заорал Кирилл. – Семёнов пришёл!

– Перестаньте дурачиться, – улыбался Семёнов.

– Семёнов пришел!

– Не надоело?

На лбу Семенова красовался синяк.

– Хорошо тебя встретили вчера.

– Не вчера, – слабо улыбался Семенов.

– Сегодня? Опохмелялся уже?

– Ночью попить вставал. Шёл в темноте, расставив руки. – Семёнов вытянул руки, – и налетел на дверь. Понимаете? Дверь между руками попала.

Семёнов оглядел всех. Даже Люба улыбалась из-за машинки.

– Что не спрашиваете? – сказал он, наконец.

– О чём?

– Как дверь?

– Действительно.

И они снова захохотали. Дарья Семеновна прошла через коридор и заглянула за дверь кафедры. Люба сидела за машинкой, а лоботрясы, сидя на столах, клонились в стороны от хохота.

«Ничего, – решила она про себя. – Скоро это закончится. Дим Димыч вам покажет кузькину мать! Соплячка, – это она о Любе, – а тоже воображает из себя. Знать надо свое место. Скромно вести себя. Сиди, отстукивай на машинке. Машинисток теперь – пруд пруди. Дмитрий Дмитриевич покажет вам, как нужно работать!» – подумала она. Если бы её спросили: как именно, – она бы задумалась. Но Дарья Семеновна твёрдо знала, что это точно не болтаться без дела, не чесать языками, не смеяться в рабочее время.

– Ты чего пришел? – спросил Кирилл Семёнова.

Тот не спеша раздевался, вешал на гвоздик за шкафом плащ.

– Есть дело.

– С кем? С шефом? Думаешь, он сегодня вспомнит о тебе?

– Не вспомнит – напомним. – Семёнов пригладил волосы, снял, скосив глаза, с плеча пушинку, дунул на неё. – А вы вчера давали гастроли. Особенно Мокашов. Презабавное, доложу вам, зрелище: на арене Мокашов.

– Не болтай глупостей.

– С Протопоповым женщин обсуждал…

– Не может быть…

– Я пытался запомнить. Вроде бы… женщины делятся на «ос» – у них поперечные предупреждающие полосы. И на «зебр» – у этих полосы подчеркивают линии тела.

– Какой ужас! – вздохнул Мокашов.

– Позвала я шефа, – рассказывала Люба, – а Генриетта с Теплицким целуются взасос. У всех на виду. Шеф прямо позеленел. Я бы не вынесла!

– Ты явно завидуешь.

– Чему? Разврату? Все вы мужики одинаковые… После защиты зашла на кафедру, а Протопопов принялся обнимать.

– Это он от радости, что защитился.

– За грудь от радости? Я его папкой с размаху по голове стукнула…

– Люба, у тебя определенно есть шанс.

– Какой? С кафедры вылететь?

– Домой на метро ехали, – рассказывал Семёнов. – И ребят встретили. Славка, Маэстро, Вадим. Думаю, галлюцинации начались. Постарели чуть. Но это из другой жизни.

«Паршиво-то как, – подумал Мокашов. Лицо его стало страдальчески скорбным. – Приезжали ребята. Где они теперь?» В голове его были пустота и неразбериха. Не боль, а предчувствие боли, или, скорее, остатки её.

– Ты чего сморщился? – взглянул на него Кирилл. – Обязательно нужно пивка.

– Ты зачем о бронеяме болтал? – вспомнил Мокашов. – За язык тебя тянули?

– А ты тоже додумался! Перед защитой в бронеяму полез.

– Совсем забыл, понимаешь? Из виду упустил.

– Еще эпизодик хотите? – не унимался Семенов.

– Довольно! Достаточно самодеятельности, – сказал Кирилл. – Давайте-ка всё по порядку.

Глава 3

Защита началась ровно в десять. Не в актовом, как обычно, а в зрительном зале. Актовый был мал, и большой учёный совет собирался во вместительном зрительном, на втором этаже.

Мокашов сидел близко от длинного, покрытого серым сукном стола, от развешанных плакатов шефа, от трёх грифельных досок: двух неподвижных и одной с автоматическим приводом, и ему казалось, что всё это уже было. Так же ходили, здороваясь, учёные мужи. Одни проходили, не глядя, прямо к столу, а уже оттуда кланялись знакомым. Другие, наоборот, здоровались между рядов. А между ними ходил, кланяясь и улыбаясь, маленький, изящно скроенный человек – диссертант Дмитрий Дмитриевич Протопопов – завкафедрой взрыва, теперешний мокашовский шеф, для многих просто Дим Димыч, главное действующее лицо сегодняшнего дня.

Утром в подвале Мокашов пытался припомнить шефово лицо, но ничего не получалось, хотя оно у того было характерным, выразительным.

– По шефу «пли», – шептал он тогда, дурачась. – Пуск!

Упруго проваливалась пуговица пускателя. И тотчас охнул отдалённый перегородками взрыв. Опять стало тихо. Закрыв глаза, он представил, как снизу, из старенькой бронеямы, потянулись размытые струйки дыма. Отключённая датчиками давления, сработала блокировка двери. Можно было входить, но он медлил, сам не зная почему, полулёжа в низком кресле оператора. Выдержав паузу, зачмокала вытяжная вентиляция. Захваченные её настойчивыми приглашениями продукты взрыва потащились по длинным жестяным трубам через весь подвал и дальше через пять этажей на крышу здания. Снова сделалось тихо, но в ушах, привыкающих к обычному шуму, осталось неясное пощелкивание. И нельзя было понять: внешний ли это звук или обычные толчки крови?