Александр Мануйлов - Посторонние Страница 2

Это ты, он, я или тот малознакомый сосед, которого вы видели сегодня, – он ходит в одном и том же плаще уже долгое время. Ужасное внутреннее напряжение рассеивается в шуме и густом дыме сигарет. Сплю я обычно пять-шесть часов, но иногда в полусне провожу сутки напролет, делая очередные заказы. День незаметно сменяется другим днем, я переставляю число на календаре, каждый раз обнаруживая, что отстаю.

Привычный ритм и отсутствие риска приводят к безразличию, самоуспокоению, за которым мирно уживаются манеры, бытовые нужды и особенности взглядов. От «Рога изобилия» до дома меня отделяли пятнадцать минут ходьбы умеренным шагом, несколько затихавших к полуночи улиц и шумный проспект, не знающий передышки и ночью. За это время я успевал задуматься о том, чего не было и что могло бы случиться со мной и со всеми, кого я знал. Прошлое вовсе не выглядело мрачным, а под утро оно превращалось в тень, совсем неопасную. Пустой кошелек и просроченная карта покоились на дне кармана, оберегая меня от зазывающих ярких вывесок еще открытых баров. Перед тем как толкнуть дверь в парадной, я останавливался, слушал тишину, затем бесшумно поднимался по крутой лестнице. И снова я оказывался в своей комнате, где, добравшись до кровати, боролся с тяжелой головой, стараясь отыскать в сегодняшнем вечере что-то полезное, что могло бы меня заставить отличить его от всех предыдущих вечеров.

В этой комнате я жил с самого рождения, все вещи принадлежали мне, а я принадлежал им. Здесь проходила большая часть жизни, даже если я приходил поспать лишь на два часа. В ней оставалось что-то, что я никогда не смог бы взять с собой, чем не смог бы поделиться ни с кем, кто встретится на моем пути. Но теперь приближалось время прощания с прошлым. Ясно, что как умелый ювелир, мастер, знающий тончайшие детали часового механизма, я готов был сидеть за столиком перед стеной, разглядывая выцветшие обои моей спальни, каждый сантиметр которых я помнил с того времени, как на письменном столе валялись учебники и ручки, а из колонок доносилась приглушенная музыка.

Выйдя на лестницу, я услышал, как захрустели замки этажом выше. Лифт принял чье-то тяжелое тело и поехал вниз. Поколебавшись, я нажал на кнопку. Вскоре мы поравнялись, на мгновение погасла лампа, и я потянул на себя железную дверь. Крупный мужчина, похожий на дореволюционного профессора, стоял у самой стены, прижимая к себе толстую книгу. Его лицо было знакомым, но имя никак не вспоминалось. Он нажал на кнопку, и лифт плавно поехал, но вдруг все заскрежетало. Лифт задрожал и остановился.

– Приехали, – недовольно прошептал профессор.

– Телефон замазан, – сказал я, указывая на надпись «Помощь».

– Что за лифт, что за страна? – буркнул он.

– Зачем было ехать на лифте? – разозлился я. – Еще и книгу взял, – мысли забродили, и я вспомнил о дурной привычке мгновенно браться за любую проблему, искать выход из сложных ситуаций в борьбе с молчанием.

Я приподнял глаза и прочитал название книги, которую держал в руках сосед. «Бритва Оккама». Он опустил очки на кончик носа и начал нервно нажимать на кнопки. Прищуренные глаза, скрытые за толстым стеклом очков, бегали в надежде вернуть к жизни этот кусок железа. Но вскоре он успокоился, поняв, что смысла в этом нет. Его широкое породистое лицо сразу же стало выглядеть задумчивым, огромные белые руки закрыли собой обложку книги. – Такая сосредоточенность всегда отвлекает от чего-то важного, – подумал я и громко проглотил слюну.

Профессор неожиданно повернулся ко мне лицом. Его крупные ладони сложили книгу в портфель, неприметно висевший на плече, он расправил широкие плечи и осмотрелся. Я несколько растерялся, покрутил книгу в руке, будто задумался и случайно вспомнил о ней.

– Как думаете, надолго? – грудным голосом спросил он.

– Не знаю, – ответил я как ни в чем не бывало.

– Давно не был здесь, квартиру сдаю, но кое-какие вещи остались. Надо бы их собрать. Ведь скоро нас всех выселят.

– Никогда не верил, что такой день может наступить.

– Я заметил, с каким интересом вы рассматривали мою книгу.

Оставалось только смутиться и промолчать.

– Это редкая книга на русском языке, хороших переводов мало. Вы читали?

– Нет, только слышал название. Наверное, вы увлекаетесь религией? – поинтересовался я.

– Не то чтобы я был увлечен религией. Зовут меня Теодор.

Я представился в ответ и протянул руку. Он пристально посмотрел на меня и вложил свою массивную кисть в мою ладонь.

– Соседи, а вижу вас второй раз. – Он помолчал немного и продолжил: – Эта книга привлекает меня больше с научной точки зрения.

– Вы ученый? – избегая пауз, спросил я.

– Да, преподаю теоретическую физику.

Он жадно вдохнул воздух, и открытая улыбка преобразила его благородное лицо.

– Я из рижских немцев, – начал он доверительно, – но мать русская. Так получилось, что родился в СССР, а живу в России.

– Интересное начало, – подумал я. – И что же вас держит в России?

– Я слишком обрусел, чтобы жить где-то в другой стране.

– Что-то наподобие родины? – вконец осмелел я.

– Можно и так сказать.

Вынужденная любовь, – решил я про себя.

– История любопытная, надо сказать, – добавил он многозначительно.

Я замолчал, ожидая, что вот-вот начнется рассказ, но он медлил, поглаживая длинными пальцами портфель.

– Этот человек, конечно, производит приятное впечатление, – подумал Теодор, – но и только. – Вероятно, вы думаете, что я начну сейчас рассказывать одну из скучнейших монотонных историй, задержу вас, возможно, отвлеку от чтения или вызову даже зевоту? Но это не совсем так. История проста, хоть и затянута. Может показаться, что я заложник причудливой судьбы, но боюсь вас разочаровать, ведь многие истории показались бы вам значительно интереснее, они насыщены откровениями и живыми эмоциями. Вообще все началось с того момента, да, именно тогда, когда я оказался на юге среди степи и палящего летнего солнца в нежных материнских руках.

Он неожиданно замолчал.

– Вы еще не начали рассказывать, а я уже увлечен, – вежливо вмешался я, – торопиться теперь некуда, нужно хоть как-то отвлечься от нависающего потолка и однообразной работы.

– Когда я вспоминаю мать, – начал Теодор, – мне хочется бросить все и зайти в ее комнату, где ничего не поменялось, будто она просто ушла на время и быстро вернется, чтобы приготовить постный борщ и горячую рассыпчатую картошку.

Он сухо окинул меня взглядом и слегка придвинулся, как будто собирался сообщить мне что-то запретное.

– Родился я в Риге, но вскоре семью выслали в Казахстан. Нашему роду когда-то принадлежал большой участок земли, отец был из немецких баронов.

( – Сталин умер, а мне еще не исполнилось и пяти. – Тео! Тео! Домо-о-ой! – кричала мне по привычке мама, стоя у подъезда, когда я возвращался из штаба, в котором рождались передовые идеи детских умов. Там же мы скрывались от назойливых и требовательных призывов родителей, вслушиваясь в их сердитые голоса. Проникнуть в штаб, подвал соседнего дома, было нелегким делом: нам удавалось проскочить внутрь, пока дворник копался со своими тряпками и подметал лестницу. Потом он закрывал нас и возвращался после обеда, чтобы сложить свои метлы. Делал это он совсем медленно, так, что мы успевали по команде пробежать мимо его сутулой спины, корча друг другу рожи. Рядом с взволнованной мамой всегда стоял отец – худой, высокий, с узким вытянутым белобровым лицом, густыми волосами и большими пухлыми губами. Я с детства завидовал его силе, старался держать осанку и повторял каждое его движение. – Балуешь ты их, Анна, – говорил он, глядя на маму. Она поправляла красиво уложенные волосы перед трюмо и с улыбкой поглядывала на нас с сестрой, делящих конфеты. Тогда отец закуривал, и сигарета начинала бегать в его бледных губах. Он выдыхал густой дым, казавшийся нам волшебным.)

– Гм-м. Из Риги в Казахстан. Наверное, в детстве это не так сложно пережить? – спросил я оживленно, мысленно оказавшись в степи.

– Мое детство было в меру тяжелым, я навсегда запомнил степь и мускулистых лошадей, мгновенно срывавшихся с места, рано научился готовить, когда под рукой нет ничего съедобного, привык спать в любом месте, не бояться морозов и волков, придумывать игры во время перекочевок. Мы жили там, пока мне не исполнилось восемь, потом нас реабилитировали, дальше переезд в Ростов к маминым дальним родственникам.

На мгновение мне показалось, что он стал тем самым маленьким Теодором, который бегает по улицам Риги, засматривается на казахских степных лошадей и мечтает стать взрослым.

( – Я просыпался от того, что отец ранним утром гремел ключами, закрывая дверь. Он спускался по пыльной лестнице и оказывался на улице, переходил на другую сторону и размашистой походкой шел до Площади 15 мая, дальше следы терялись – я не знал, где находилось его конструкторское бюро. Сестра рассказывала, что видела, как он снимает шляпу, заходит в какой-то большой дом и пропадает там до самого вечера. Мама не работала, шила платья на заказ, брала на дом машинопись. Чаще всего она сидела за просторным столом, разбросав по плечам свои каштановые волосы, аккуратно подгибала куски ткани и монотонно крутила колесо зингеровской машинки, изредка закуривая. Сладковатый дым расплывался возле ее аристократического лица, она щурилась, разглядывая шов. В нашем подъезде жили еще три семьи. Я часто бегал к ним в гости, прятался в темном ломаном коридоре, забирался под стол в тесной кухне, рассматривая голые ноги тети Тани. Как-то раз нас с сестрой заперли в комнате и велели молчать – мы только слышали, что пришло много людей, они долго говорили, а потом хлопнула дверь. Заплаканная мама сказала, что папу забрали, а нам нужно быстро собираться и уезжать.)