Артем Ляхович - Дырка. Фантасмагория Страница 2

Его вёл Дося Черныш, тихий бобронавт из тех, кто всегда носил хвост, даже в спортзале. Лео не любил Досю, считал его бобриность показухой, но сейчас было не до того.

– Вэаааа! – ревел он на кухне, размазывая кровь и слезы, и говорил что-то Досе… а может, и не Досе, а неизвестно кому, и Дося просто попался под руку.

– Ты это, – утешал он Лео, – ты не думай, а? Они мелкие еще, тупые. Разве они понимают «Бобродину»? Это всё вреднюки!

– Чьи? – недоверчиво спрашивал Лео. – Осландские?

– И осландские, и мировые тоже.

– Что… и Тыдыщ вреднюк?

– Да не Тыдыщ вреднюк, – терпеливо объяснял ему Дося, – а просто… вреднюки нам это внушают, чтобы всех растлевать, понял? Они растлевают нашу молодежь в полном отпаде от родовых корней! Чтобы мы забыли, кто мы, и не подняли бобриного взора. Понял? И получается, что нас растлевают этой попсой, а мы её хаваем и растлеваемся, потому как она нам чужая, и там одна бездуховность в ней, понял?

Лео не понимал, почему «Бум-бум» чужой, если это отечественный лаунж-панк, и почему Дося добровольно растлевается вместе со всеми. Но ему было всё равно. Он не знал, кто в нём говорит – внешний или внутренний Лео – и просто вываливал Досе всё подряд, и оно лезло из него легко, как из полного мешка.

– А знаешь что? – сказал тот, когда Лео выдохся. – Я понимаю тебя, брат. Реально понимаю, сто пудов.

Дося был непривычно серьезен, и Лео притих.

– Это внешнее, или как его там… Да, ты прав, оно всё загораживает. Я вот тоже реально не такой, какой с тобой тут треплюсь. И Тыдыщ не такой, и все. Ты прав. А не прав ты в том, что внутренние души не могут общаться, чтобы внешние не загораживали. Могут. Вот прям как ты говоришь – душа в душу, и чтобы всё понимать. Но это только в одном случае…

– В каком?

– Если их повяжет общая идея. Великая идея. Бобрая идея. Тогда они её все вместе переживают, и получается, что они как братья, или даже ещё ближе. Мы, когда поем ту же «Бобродину», или «Мы вам ещё покажем» – знаешь… – Дося сладко зажмурился. – И ты тогда как мысли читаешь, и чувства тоже, и мы все как одно целое. Я не могу это словами… Вступай в бобронавты – поймешь сам.

***

Так Лео стал бобронавтом.

Ему по-прежнему не нравилась показуха, и эти марши по бульвару Самопожертвования, и эти крики на весь Боброполь, которые назывались пением, и хвост он носил только в школе и на мероприятиях… но Лео честно старался быть, как все, и ждал этого волшебного единения, которое их бобровод Валидуб назвал «эгрегором» – «когда много „я“ становятся единым „мы“».

Лео ощущал, и очень ясно ощущал такой эгрегор: когда все впускают в себя высоту Боброго Дела и чувствуют, что они на стороне света, а свет – на их стороне, и вместе они сила, и пусть враги лязгают зубами, потому что…

Он даже всхлипывал, представляя себе такое единение, против которого (он понимал это) – против которого бессилен любой враг и любое зло. И ещё он понимал, что всем героям всех историй не хватало именно такого единения, и поэтому они все гибли, и добро торжествовало только морально, а этого Лео всегда было мало, отчаянно мало. Добро должно торжествовать так, чтобы… чтобы и атома от врагов не осталось! А из наших чтобы никто не умер и все были счастливы. Все-все до единого, и на меньшее Лео был не согласен.

Он знал, что это детские мысли, но чувства в них вливались совсем не детские – острые и высокие, как флагштоки, даже голова кружилась от них. И это он тоже знал совершенно точно.

Но у бобронавтов не было ничего подобного. Лео боялся себе это проговорить, пока наконец не устал увиливать от внутреннего Лео и не признал: бобронавты отличаются от любой тупой тусовки только тем, что присобачили к себе Бобрую идею, которая шла им, как лифчик носорогу.

Все свои надежды Лео возлагал теперь на боевую бобродружину, куда мог вступить, когда ему стукнет восемнадцать. Но и в дружине было всё то же самое, и военная форма не приближала эгрегор, а только отдаляла его в какую-то совсем уж дальнюю даль. Лео вообще не представлял, как эгрегор сочетается с командами и «так точно».

А может, он просто устал от этого лета, самого дурацкого лета в его жизни, набитого экзаменами, ночным висением в гугле и непонятками с мамой.

***

Раньше она не мешала его бобриной жизни, но и не вникала в неё (а Лео иногда хотелось, чтобы эгрегор начинался с мамы). Она не поддерживала и отца – Лео смутно помнил, как они ругались, и мама кричала – «всю семью угробить хочешь?..»

Одной из причин, толкнувших Лео в бобронавты, был стыд за Авву Дворского, вреднюка и правокача. Лео знал, конечно, что тот искренне заблуждался, но не мог осмыслить: как отец, такой умный и образованный человек, не понимал, что восставать против Боброго Дела плохо? Ведь это так просто, даже маленькие дети понимают. И в школе учителя всегда косо поглядывали на Лео, и только в старших классах, когда тот пошел в бобронавты, стали улыбаться ему и здороваться за руку.

Он никогда не говорил об этом с мамой, но думал, что ей тоже стыдно за отца, и она стесняется говорить о нем. И ещё Лео думал, что мама будет рада сыну-дружиннику…

Но маму как подменили:

– Не лезь! Это тебе не игрушки, как в школе! – вычитывала она ему.

– Какие игрушки? – изумлялся Лео. – Это же Боброе Дело!

Мама кривилась и говорила дикие вещи:

– Будет война – первым попадешь под удар. Не лезь! Твой отец тоже всюду лез, и…

– Какое «тоже»? Как можно нас сравнивать, ма?

– Он – твой отец…

– И что ещё за война?.. Кто на нас нападет-то? Боброплемя самое сильное на планете!

– Почему обязательно «на нас»… – бормотала мама.

– А как тогда?.. Ну что ты несешь, мам, сама подумай! Бобры никогда не нападали и не нападут! Это наша родовая сущность! Сильные не нападают, а защищают слабых и невиновных! Ты же всё это в школе проходила, ма, ну как с иностранкой какой-то говорю, честное слово…

Лео чувствовал себя скверно, будто ему пришлось высаживать маму на горшок или кормить её с ложечки.

***

Первое задание студент и дружинник Леонард Дворский получил в ноябре. Задание было совсем простым: его отряд помогал охранять очередной митинг.

Лео волновался, но «боевое крещение» прошло мирно, как он это и внушал маме, и теперь ей было нечем крыть.

Он впервые видел столько людей, отринувших Боброе Дело. Лео не знал, что их так много. У митингующих были совершенно обыкновенные лица, торчавшие из обыкновенных капюшонов и воротников. Дружинник Дворский искал в них печать мировой опасности и не находил ее. Он знал, что потом, после митинга, кого-то из них брали настоящие боброкопы, и не понимал, что ему думать – то ли завидовать профи, умеющим распознать эту печать, то ли…

Сочувствовать вреднюкам и правокачам – это было бы совсем странно, но Лео почему-то относился к ним, как к больным, из которых надо повыгонять инфекцию, и они снова станут здоровыми и безопасными.

И вообще ему стало казаться, что люди ничем особенным не отличаются друг от друга. Как это и почему, он не мог объяснить даже самому себе. Ведь ясно, что кто-то умный, кто-то дурак, кто-то добрый, кто-то злой, – но дело было совсем не в этом. Умом Лео понимал, что враги отличаются чем-то, чего не видно глазами, но это-то его и смущало…

Как бы там ни было – разочарование усиливалось, и Лео оставался дружинником Дворским только для того, чтобы держать марку перед мамой.

Неизвестно, сколько бы он ещё кис на митингах, если бы на одном из них все-таки не возникла «непредвиденная ситуация», как это называлось в уставе дружины.

Лео не понял, как и почему она возникла. И потом, когда читал и смотрел новости, тоже ничего не понял – из них выходило, будто такие ситуации повторялись всё время, а Лео знал, что она была впервые.

Для него это выглядело так: вдруг на ровном месте кто-то начал кричать, и этот крик запустил какой-то механизм, от которого люди, стоявшие спокойно, забегали, завертелись, и за считанные минуты всё превратилось из «митинга» в «панику», которой ни в коем случае нельзя было допустить.

Дружинники изо всех сил пытались что-то делать, и Лео тоже хватался за чьи-то плечи и спины, но не сильно, чтобы никого не зашибить. Вскоре толпа поднапёрла, оттеснила его от ребят, и Лео уже думал только о том, как бы его не придавили.

В давке он услышал хлопки, которые вживую звучат совсем не так, как в фильмах, и их не сразу узнаешь. Он понял, что это, когда кто-то стал падать – то там, то здесь, – и первой мыслью было «надо им помочь», а уже второй – «ведь и меня тоже могут…» Мысль «кто стрелял?» возникла только потом.

Лео подбежал к одному из упавших, – и в этот момент рухнул грузный мужчина, бежавший наперерез. Он вряд ли хотел сделать что-то Лео, просто там все неслись куда попало, как атомы в броуновском движении, и все орали, – но этот не просто орал, а грохотал, как рупор. Осев на мостовую, он изрыгнул семиэтажное, перекрыв всех: